Трое из Кайнар-булака - Азад Мавлянович Авликулов

шли новые люди, и его голова была забита тем, как наилучшим образом использовать их, как вооружить. По его приказу были изъяты все мильтыки охотников. К тому же Юсуф-бай… Он, как специально, каждый день закатывал зиёфаты в честь бая и именитых людей отряда, не скупился на выпивку. Тут некогда было голову почесать, не то чтобы жалобами заняться. Вот и на третий день вечером Сиддык-бай предавался веселью, и тут…

Далеко внизу грянул выстрел. Эхо его прокатилось по окрестным скалам и громом возвратилось в кишлак. За ним последовал второй, третий… Затарахтел пулемет. Над двором засвистели пули. Вскоре после первого выстрела влетел джигит на коне.

— Гяуры, бай-бобо, — крикнул он, — окружили кишлак!

Но это сообщение оказалось неверным. Кавдивизион, спешившись на подступах к Сассык-кулю, разделился на три группы, одна из которых бесшумно, насколько это возможно на каменистой дороге, двигалась прямо к Кояташу, а две другие пошли в обход. Они должны были подняться на соседние адыры и зажать банду в клещи. По вспышкам выстрелов Сиддык-бай определил, что дорога на джайляу пока не занята.

— Как тебя, джигит, зовут? — спросил он оказавшегося рядом парня.

— Батыр, бай-бобо.

— Так будь достойным своего имени, йигит. Сообщи всем, чтобы отходили наверх, в сторону джайляу. Если будет на то воля алллаха и мы сумеем отступить в горы, там нам никто не страшен. Скачи!

Джигит бросился выполнять приказ. А рядом с баем оказались приближенные его и Пулат.

— Пусть аллах наполнит ваши сердца храбростью, друзья! Смело в бой!

А стрельба усиливалась. Сиддык-бай поехал к Кояташу, где все еще тарахтел пулемет. То там, то тут уже валялись трупы убитых джигитов, слышались стоны раненых. «Сейчас самое главное спокойствие, — убеждал себя бай, — от этого зависит успех. Если я сам проявлю трусость или растерянность, русские перебьют нас, как цыплят. Паника в таком случае равна самоубийству!»

— Слезьте с лошади, ота, — предложил Пулат, ни на шаг не отстававший от него, — не дай бог, шальная пуля угодит!

Сиддык-бай внял совету и, спрыгнув с седла, повел коня в поводу.

— Надо уходить, бай-бобо, — сказал Хайиткаль. Он появился из-за поворота улицы. — Русские окружают нас. Взять пулемет и уходить, пока не поздно!

— Спокойнее, Хайитбек, — произнес бай. Он был уверен, что красноармейцы не смогут ворваться в кишлак. — Надо разобраться в обстановке!

— Пока мы будем разбираться, нас перебьют!

— Что ж, тогда нужно умереть достойно, — сказал бай. И добавил: — Гяуров, мне кажется, не так уж и много, бек, чего вы волнуетесь? — И словно бы в подтверждение этого на главной дороге стала стихать стрельба.

— Двести всадников и два пулемета, бай-бобо! — напомнил ему Хайиткаль.

— Откуда ты знаешь?

— Верные люди из Юрчи сообщили. Но у них сообщников в кишлаке хватает, бай-бобо. Мне кажется, что дурадгор со своими друзьями затевает измену, хочет ударить в спину!

«Не надо было ожесточать их, — подумал бай, — насиловать жен и дочерей. Кто может такое простить?»

Бой затих повсюду. Это говорило о том, что красноармейцы, не сумев взять кишлак с ходу, теперь до утра ничего не предпримут.

Наступила какая-то странная тишина, словно бы все остановилось и замерло. Жуткая тишина! Лишь иногда где-то за дувалом слышались стоны раненых да храп лошадей. Ночь, как случается перед рассветом, стала совсем непроглядной, звезды погасли.

— Позаботьтесь о том, Хайитбек, — сказал он, возвращаясь в михманхану, — чтобы дорога на джайляу была в наших руках. Поставьте там пулемет и побольше людей. А у Кояташа пусть останутся самые лучшие мергены.

Сообщение Хайиткаля о дурадгоре и его единомышленниках, затеявших дурное против его людей, встревожило Сиддык-бая, но не испугало. В случае чего он мог опереться на штыки джигитов. А в том, что реакция жителей на бесчинства должна быть такой, он не сомневался. Зло вызывает зло, тут не о чем говорить. Но бай с недоверием относился к тому, что такое вообще могло быть, как-никак и джигиты, и сассыкульцы — люди одной веры, уважающие шариат. Другое дело — гяуры. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. И победа невозможна без единства. Если всякие дурадгоры будут молоть языком, никакого повиновения не будет. Острое слово — рана в сердце. Бык бодлив — за рога бьют, язык болтлив — за слова бьют. На горький вопрос не жди сладкого ответа. Он будет проявлять радость, что гяуры убивают джигитов, а я должен прощать ему это? Нет. Знай меру!

Въехав во двор Юсуф-бая, он слез с лошади, но в михманхану так и не вошел. Встал на супе, вслушиваясь в шорохи ночи. Но они ни о чем не говорили. Где-то звенел ручеек, жалобно блеял ягненок, сонно тявкали успокоившиеся собаки. Стало светать, глаз уже различал камни во дворе, дувалы и плоские крыши домов. Он поехал посмотреть, что делается наверху, за кишлаком. Хайиткаль и большая группа джигитов была уже там. Они поставили пулемет на взгорке, а коней отвели за высокий холм. Сиддык-бай был доволен своим юзбаши, тот сделал так, как он сам предполагал.

— Сюда русские ни с какой стороны не подойдут, бай-бобо, — сказал каль.

— Вы молодец, бек, — похвалил его бай и подозвал Гуляма. Когда тот подбежал, предложил ему: — Слетайте-ка к Кояташу, узнайте, как там дела.

Баю хотелось остаться наедине с Хайиткалем и узнать подробности минувших ночей, правду о насилиях джигитов. Слез он с коня и присел на валун.

— Скажите, бек, — тихо спросил он, чтобы не привлекать внимания пулеметчиков, — правда, что наши люди обижали женщин кишлака?

— Что я смог поделать, бай-бобо, один все же, — воскликнул недовольным тоном плешивый. — А джигитов вон сколько, немало новых, непроверенных. Разве за всеми уследишь. Да и некогда мне было, я занимался расстановкой охраны!

— Говорят, что вы и сами занимались этим, юзбаши? — откровенно спросил бай.

— Неправда. К чужим женам и девушкам я не приставал. Так… вдовушка одна тут есть у меня знакомая…

— Понятно, — разочарованно произнес бай, — нужно уходить из кишлака. После всего этого тут нам нельзя рассчитывать и на чашку воды.

— Не пристало нам, бай-бобо, прислушиваться к мнению черни, она никогда не была довольной. Надеяться на ее чашку воды неразумно,