Люди и комиксы - Джонатан Летем

— Эверет.

Анжела хотела мне что-то сказать.

Нужно опередить ее.

— У тебя что-нибудь было со Сверхкозлом?

Вот так грубо мы спрашивали друг у друга о наших былых амурных делах. Я сел поближе к ней, чтобы видеть ее глаза.

— Да ничего особенного.

— А точнее?

Она пожала плечами и щелкнула пальцами, словно пытаясь разогнать собиравшийся туман.

— Так, дурачились несколько раз. Глупости.

Я почувствовал, как горький яд ревности проникает в мою кровь.

— Не знаю почему, но мне это кажется отвратительным.

— О Эверет.

Анжела подняла вверх руки, успокаивая меня, зная, как болезненно я переживаю ее измены, пусть и совершенные в прошлом, когда мы еще не были знакомы. Разумеется, она не понимала, какие отношения связывали меня со Сверхкозлом. Да я и сам толком не понимал. А ей я вообще про него никогда не говорил.

— Я была глупая девчонка, — мурлыкала она нежным голосом. — И с тобой еще не познакомилась.

Неудовлетворенный таким объяснением, я хотел услышать из уст жены, что Сверхкозел принудил ее к сексу. Вот только оснований для этого у меня не имелось. А она, будучи итальянкой, легко относилась ко всяким там романчикам.

— Может быть, тебе лучше не идти на ужин?

Она нахмурилась.

— Глупости. Он давно уже забыл меня. Да мне и наплевать. Пустяки все это, дорогой. Ты — моя любовь.

Сверхкозел явился последним в дом ректора, так что на время мне показалось, что пронесло и супергерой сжалился надо мной. Его вид, когда он наконец вошел, поразил меня. Он не просто состарился, но как-то весь съежился. Сомневаюсь, что в нем осталось пять футов роста. Как всегда, он не носил обуви и был одет в муслиновую пижаму с пурпурной окантовкой. На коленях пижамных штанов виднелась грязь. Наблюдая его, медленно передвигающегося среди гостей, я понял причину появления пятен на его одежде. Когда ноги подводили его, он опускался на четвереньки. Стоя так на земле, он отряхивался, будто мокрая собака, а затем вновь поднимался на дрожащие от слабости ноги.

Из вежливости никто не обращал на него внимания. Гости пили коктейли и вели себя так, как принято на подобных вечеринках. Спотыкаясь, Сверхкозел проследовал мимо нас в гостиную. По всей вероятности, он уже не мог общаться с людьми и даже разговаривать. Он уселся за длинным столом. Сморщенное лицо, прищуренные глаза и потертые рога пришлись практически на уровне верхней части стола. Только тогда мы оставили наши коктейли и, ощущая даже какое-то смутное чувство вины, потянулись в столовую. Муж ректора указал нам места, строго закрепленные за каждым из приглашенных. И лишь Сверхкозел мог садиться там, где ему хотелось. Я сидел по правую руку от ректора и слева от председателя комитета по найму персонала. Вновь добрый знак. Анжела расположилась напротив. Сверхкозел пристроился на другом конце стола.

Во время ужиная почти забыл о нем. Насколько я мог судить, он не проронил ни слова, а женщины, сидящие рядом, беседовали с соседями. В завершение трапезы подали коньяк и десерт, а муж ректора раздал сигары, хвастая тем, что они настоящие кубинские. Некоторые дамы тотчас покинули свои места, чтобы не дышать сигарным дымом; другие гости продолжили общение в различных уголках комнаты. Именно во время перемещений Сверхкозел покинул свой стул и занял место, только что освобожденное ректором. По дороге он лишь однажды опустился на четвереньки, нисколько при этом не теряя чувства собственного достоинства.

Анжела осталась сидеть за столом. В отличие от большинства американок она не отказалась от сигары и теперь прикуривала от огня зажигалки, учтиво предложенной ей пожилым профессором, которого она развлекала разговорами в ходе ужина. Когда Сверхкозел приблизился ко мне, она встретилась со мной взглядом. Лицо ее выражало любопытство и симпатию.

Сверхкозел прикоснулся пальцем к моей руке. Я повернулся к нему. Из-под густых бровей сверкали черные зрачки. Великолепные пучки волос поредели, шерсть на лице походила на марлю, покрывающую увядшие черты.

— Я… знавал… вашего… отца.

Он говорил замогильным голосом.

— Да, — ответил я просто, стараясь не повышать голос.

Пока никто еще не обращал на нас внимания. Разве что Анжела.

— Вы… помните?

— Конечно.

— Мы… любим… джаз.

Я не знал, имел ли он в виду отца или меня самого. В сущности, с годами я тоже полюбил эту музыку, хотя мои предпочтения отличались от отцовских. Он уважал Орнетта Коулмана и Раасана Керка, а я — Дюка Эллингтона и Флетчера Хендерсона.

— Покер…

— Он обыграл вас вчистую, — напомнил я.

— Да-а… хорошее было время… красивые женщины… — Он пытался взять себя в руки, сглотнул слюну, заморгал. — Вся эта полемика… ничего не стоит…

— Мой отец не участвовал ни в какой полемике, — услышал я свой собственный голос, хотя прекрасно понимал, что Сверхкозел говорит лишь о себе и о своей неудавшейся карьере.

— Истинная правда… он знал, как надо жить…

Анжела откинулась назад и плотно сжала губы, наслаждаясь своей сигарой. Разговоры в комнате как будто стали умолкать.

— Так… много… горьких воспоминаний…

— У нас с вами есть нечто общее, кроме моего отца, — сообщил я Сверхкозлу.

— Да-а… да-а?

— Ну конечно.

Теперь я уже понимал, что мы привлекли к себе внимание присутствующих и все хотят послушать сладкие воспоминания Сверхкозла, но я не мог закончить беседу, не высказав прежде то, что думаю. Более того, заручившись вниманием гостей, я возвысил голос, и мои слова готовы были зажурчать, как бурный ручей. Теперь я стал звездой вечеринки. И еще не успев договорить, высказать все, что долгие годы копилось в душе, я уже знал, что не видать мне работы в колледже. Однако я в ней больше не нуждался. О других последствиях своего выступления я мог только догадываться. Жена не отводила от меня взгляда, попыхивая сигарой. Позже отвечу на все ее вопросы, если только она предоставит мне такой шанс.

Я хотел наговорить ему столько всяких гадостей. Ревность закипала в моей груди. Однако прежде чем мои уста успели произнести все это, я понял, что моя ненависть имеет более глубокую подоплеку и, возможно, восходит к детским переживаниям по поводу весьма чувствительной темы — болезненному отношению к героизму родного отца.

В итоге я сказал лишь следующие слова:

— Однажды я видел, как вы спасли скрепку для бумаг.

Национальный гимн

1.12.03

Дорогой М.

Мне приятно обмениваться с тобой пространными посланиями, хотя письма идут сюда крайне медленно. Привыкая к специфике электронной почты, я пренебрег бумажной корреспонденцией. Однако мне дорога и наша прежняя связь посредством телефонных разговоров и личных встреч. Все-таки я хотел бы писать традиционные послания, пусть их доставка и занимает много времени. Полагаю, что трехмесячные перерывы ничего не стоят для нас, ибо мы старые верные друзья.

Ты спрашиваешь об А. Мы наконец-то окончательно разорвали наши отношения. Завершился период продолжительностью в три года, полный тайн и загадок. Интересно, чти я рассказывал о нашей связи лишь тебе, нашедшему приют в далекой Японии. Она по-прежнему в браке, и мне показалось бы довольно нелепым, если бы в самом начале нашего романа некий путешественник во времени шепнул мне на ухо такую информацию. Мы стремились к разрыву — это был обоюдный порыв, — но я не знаю, кто больше пострадал в результате. Друзьями мы тоже не будем, да у нас никогда и не было такого желания. Прекратить тайный роман — дело нехитрое. Стоит всего-навсего перестать лгать друг другу, да и остальным тоже.

Я говорил тебе про «Национальный гимн»? Кажется, нет. Это случилось в ту ночь, когда мы тайком от ее мужа впервые встретились в дешевом мотеле неподалеку от Портленда, штат Мэн. Наше первое свидание. Я всегда брал с собой в путешествие плейер и сумку с компакт-дисками. В ту ночь, когда мы лежали в обнимку на миленьком канапе, она настойчиво предложила включить одну песню. Разумеется, мы не могли слушать ее вместе. Она просто наблюдала за мной, пожирая меня глазами, пока звучал этот мотив. А я робко смотрел на нее, выражая всем своим видом полное подчинение. Джеймс Карр пел «Темную сторону улицы». Я знал эту песню, хотя никогда раньше не прислушивался к ней. Там поется о супружеской неверности, безнадежном чувстве и обреченной уверенности в том, что у любовников ничего хорошего не выйдет. Счастье невозможно.

— Один мой приятель называет эту песню «Национальный гимн», — сказала она.

Я слабо и кисло улыбнулся в ответ, хотя тогда мне казалось, будто я демонстрирую хладнокровие.

Она не стала продолжать тему, а я так и не расспросил ее о приятеле. Мы ничего тогда не уточняли, и это казалось таким же естественным делом, как взять машину напрокат, съесть корзинку печенья или молча с удовольствием заниматься любовью, переживая порознь свои оргазмы. Пребывая в эйфории, мы не хотели возвращаться в мир конкретных вещей и знакомых имен, связанных с прошлой жизнью. Мы, словно в саван, закутались в нашу страсть. Теперь-то я понимаю всю болезненность таких отношений.