Бомаск - Роже Вайян

— Рано или поздно поймешь, — бросил на ходу Эмполи.

— Надеюсь, никогда не пойму, — свирепо возразил Филипп. — Меня одно только интересует: что будет с нашими безработными в Клюзо.

— Неужели ты воображаешь, что мы об этом не подумали? — спросила Эмили. — Но у нас нет выбора. Акционеры АПТО не намерены терпеть такого положения, когда прибыли идут целиком на покрытие убытков наших предприятий во Франции. Или мы проведем реорганизацию и будем иметь при этом пятьдесят процентов безработных… Или же мы вообще закроем фабрику, и тогда безработных будет уже сто процентов. Ну, что ты выберешь?

Филипп обратил молящий о поддержке взгляд к отчиму, но тот продолжал свою прогулку, очищая апельсин и чуть заметно улыбаясь. Эмполи промолчал.

— Но проект Нобле, по моему мнению, позволяет… — возразил Филипп.

— Ни о каких проектах не может быть больше и речи, — с досадой возразила Эмили. — Американские акционеры потеряли всякое терпение. Мне удалось отстоять наши интересы in extremis [8].

— Понятно, — процедил сквозь зубы Филипп.

В комнату бесшумно вошла Натали. Она услышала конец разговора последнюю фразу мачехи и «понятно» Филиппа. Она лукаво улыбнулась отцу и вдруг заметила начальника личного стола фабрики в Клюзо, того самого старичка, который был на балу.

— Добрый день, Нобле! — бросила она гостю.

— Добрый день, мадемуазель, — ответил Нобле.

Эмили подозрительно оглянулась в их сторону.

— Значит, вы знакомы?

— Конечно, мы танцевали на коммунистическом балу в Клюзо.

— Надо вам объяснить… — начал было Нобле.

— Я вижу, что я весьма кстати вернулась во Францию, уже давно пора навести порядок в доме, — сказала Эмили, пристально глядя на мужа.

— Нам вас, как всегда, очень недоставало, — заметил Эмполи.

Натали была в халате, короткие волосы беспорядочно падали ей на лоб, она позабыла стереть перед сном губную помаду, краска за ночь размазалась и сейчас забавно изменяла ее лицо.

— Тебе не мешало бы хоть причесаться, прежде чем выходить к столу, заметила ей мачеха.

— После пьянки мне больно даже прикоснуться к волосам…

Натали упала в плетеное кресло, стоявшее у стола.

Нобле поднялся и пошел вслед за Эмполи к восточному окну.

— Прошу прощения… — начал он.

— Да за что же… — почти ласково улыбнулся Валерио Эмполи.

— Вы представить себе не можете, мамочка, — сказала Натали, — сколько я сегодня ночью выпила.

— В каждой семье свои неприятности, — пояснил Эмполи, обращаясь к Нобле.

— Разрешите мне… — произнес Нобле.

— Я с огромным интересом выслушал ваши объяснения, — сказал Эмполи. От души благодарен вам. Вы просветили меня насчет таких вещей, о которых я даже не подозревал. По основному же вопросу, по которому вы приехали сюда, я полагаю, более разумным для вас будет обратиться непосредственно к господину Нортмеру.

— Надеюсь, — с трудом выдавил из себя Нобле, — что я могу уйти не попрощавшись, как говорится — по-английски.

— Вот именно, по-английски, — с улыбкой повторил Эмполи.

Никем не замеченный, Нобле потихоньку вышел из комнаты.

— Я не совсем поняла, даже просто не поняла, о чем тут шел спор, говорила тем временем Натали мачехе, — однако у меня создалось впечатление, что вы «обрабатываете» Филиппа…

Она пригубила чай, но тут же отодвинула чашку.

— Чай остыл, — крикнула она лакею.

Ее отец приблизился к Эмили.

— Филипп, — начал он со своей обычной полуулыбкой, значение которой ускользало от всех, за исключением, пожалуй, одной Натали, — Филипп начинает по-настоящему входить в роль директора по кадрам. И сюда к нам он явился защищать интересы своих рабочих.

Натали расхохоталась резким смехом.

— Ну как, двигаются дела с черноглазой? — спросила она Филиппа.

— Я с тех пор ее ни разу не видел, — сердито буркнул Филипп.

— Ах да, ты и не знаешь, — проговорила Натали, обращаясь к отцу. Филипп влюблен в вождя коммунистов Клюзо.

— Ага, теперь все ясно! — сказала Эмили.

Филипп вскочил со стула, подошел к западному окну и демонстративно повернулся к присутствующим спиной.

— Молодая? — осведомился Эмполи.

— Лет двадцати пяти, — ответила Натали.

— Миловидная?

— Огромные-огромные черные глаза. А что касается всего прочего, то сложена она куда лучше, чем твоя супруга или я.

— Умная?

— Она произнесла там целую речь, и, надо признаться, очень неглупую.

— Ну что ж, я очень рад за Филиппа, — заметил Эмполи.

— Если девушка действительно хороша, — сказала Эмили, — то ей совсем не место в Клюзо, во всяком случае не место на фабрике. Раз у Филиппа возникли новые потребности, я считаю вполне возможным увеличить ту небольшую сумму, которую я приплачиваю к его окладу. — И, возвысив голос, добавила: — Я довольна, что у него наконец появилась любовница.

Филипп быстро повернулся к ней.

— У меня нет ничего общего с вами! — закричал он. — Я вас всех презираю. Вы мне отвратительны.

Он отвернулся к окну, распахнул одну половину, и все благоухания свежеполитого сада ударили ему в лицо.

Лакей бесшумно прислуживал за столом. Натали закурила сигарету и тут же громко, надрывно закашлялась. Эмполи с тревогой склонился над дочерью. Эмили молча намазывала маслом поджаренный ломтик хлеба.

Когда приступ кашля прошел, Натали обратилась к мачехе:

— Вы ведь знаете, что я люблю Филиппа, — произнесла она вполголоса.

Эмили окинула ее недоверчивым взглядом. Карие глаза Натали блестели своим обычным, а не тем неестественным блеском, как в часы опьянения. Она дерзко и вызывающе взглянула на мачеху. Разговаривая, обе женщины в упор смотрели друг на друга.

— Но Филипп меня не хочет, — продолжала Натали. — Он влюблен в эту хорошенькую коммунистку. То есть я надеюсь, что он действительно в нее влюбился. Поэтому я решила устроить его счастье. У нее есть характер, так мне по крайней мере показалось, и она потребует от вашего сына, чтобы он публично доказал, что он «не имеет с нами ничего общего», как он только что выразился. Я разрешаю ему доказывать это и, следовательно, тоже возражаю против реорганизации фабрики в Клюзо.

— Ну а дальше что? — спросила Эмили.

— А дальше то, что я дам вам все полномочия, которых вы вчера вечером от меня требовали, лишь при том условии, что АПТО откажется от проекта реорганизации фабрики в Клюзо, — отчеканила Натали.

— Это ребячество.

— Нет, каприз.

— Ты просто хватаешься за первый попавшийся предлог, лишь бы отказаться от своих же собственных обещаний.

— Согласитесь на предложение Филиппа, и я в ту же минуту подпишу доверенность.

— Но ты же отлично знаешь, что невозможно отменить уже принятое решение.

— Устройте это как-нибудь.

— Твоя тетка Эстер никогда в жизни не простит тебе такой измены.

— У меня у самой есть состояние, с меня вполне хватит.

— Мерзавка! — прошипела Эмили.

Натали откинула со лба взлохмаченные пряди волос и захохотала. Хохотала она долго, удобно раскинувшись в кресле.

— Просто грандиозно, — заявила она, — до чего же я все прекрасно соображаю по утрам. Откровенно говоря, давно я так не веселилась. Я хлопочу о счастье Филиппа и в придачу оказываю услугу трудящемуся населению Клюзо… Добродетель всегда вознаграждается…

— Ты окончательно рехнулась, — сказала Эмили.

— Я и это предвидела, — проговорила Натали. — Я ведь вроде вас, я все заранее предвижу. Но вы зря стараетесь. Отец никогда не позволит запрятать меня в желтый дом.

Эмили взглянула на мужа.

— Хоть бы вы ее образумили, — сказала она.

— Вы же сами прекрасно знаете, — возразил Эмполи, — что, когда Натали закапризничает, ничто в мире не в силах ее образумить.

Эмили сосредоточенно грызла сухарик. Она размышляла. Действует ли Натали, как обычно, по одной только злобе или же по предварительному сговору с Валерио, который, очевидно, намеревается взорвать финансовое соглашение, хотя как будто пошел на него по доброй воле. У Эмполи дальний прицел, он сумеет извлечь в нужный момент выгоду даже из притворных капризов своей дочери — это вполне в его стиле.

Филиппа никогда особенно не интересовали семейные дела. Он знал, что у Натали есть собственное состояние и что при случае у нее всегда можно перехватить денег, но он как-то никогда не задумывался, велико ли это состояние. Поэтому он не понимал, о чем идет спор, хотя смутно чувствовал, что он сам является лишь предлогом ссоры. Стоя у раскрытого окна, откуда открывался вид на французский сад и на Мон дʼОр, он рассеянно вслушивался в голоса спорящих и спрашивал себя, почему он так ненавидит свою мать.