Обвал - Николай Камбулов

— Ладно, ладно, — сказал Кашеваров, наблюдая за ходом контратаки.

Пошли в контратаку и морские пехотинцы. Но их бег вроде бы замедлился, а роты Бурмина сильно поредели. Кашеваров оценил, понял это уже после того, как Петя приладил к шее думочку, которая несколько приглушила боль, понял и невольно вытащил из кобуры маузер.

— Связист! — скованно повернулся он в сторону блиндажа.

Но связиста уже не было, и не было блиндажа. На его месте зияла свежая воронка. В ней, колыхаясь, кудрявился дымок, подмаргивали угольки, раздуваемые ветром.

Кашеваров посмотрел на Петю с удивлением, как бы спрашивая: тебя не задело? Но, поняв, что ординарец остался невредимым, сказал:

— Пошли, тезка. Учись драться с музыкой.

Они влились в цепи в тот момент, когда рота старшего лейтенанта Запорожца, спотыкаясь, неизбежно должна была залечь, ибо против нее шли три танка, непрерывно стреляя из пушек и пулеметов, а прижимающаяся к ним позади пехота противника уже была готова для нового броска. Кашеваров намеревался отрезать немецких автоматчиков, в рукопашной схватке перебить их. Но вдруг он заметил старшего сержанта Никандра Алешкина, беспомощно суетившегося возле противотанкового орудия.

— Снаряды! — крикнул Кашеваров Алешкину. — Петя, ложись!

Но Мальцев не лег, он вместе с Алешкиным поднял ящик со снарядами, поднес к орудию.

Кашеваров открыл затвор, дослал снаряд в казенник. Он делал это быстро и, когда подготовил орудие к стрельбе, крикнул Алешкину и Пете:

— Ложитесь, черти!

Но «черти» только присели, готовые чем-либо помочь полковнику. Они поглядывали на Кашеварова, как поглядывают дети на отца, даже на мгновение отвлеклись от пальбы и криков, от всего того, что происходило в ста метрах от них, в лощине. А там по-прежнему приближались одна к другой людские цепи, теперь лишь медленнее, и по-прежнему хлестали огненные фонтаны. Три танка поднимались на взгорье, поднималась клином: один впереди, два позади. Подъем был крут, и жерла орудий у танков смотрели почти в небо.

Петя держал в руках снаряд, чтобы после выстрела тут же подать его Алешкину. Головной танк поднимался медленно, и чем выше он поднимался, тем больше обнажал свое серое, запыленное брюхо. Видимо, водитель немецкого танка заметил пушчонку, но знал, что из такого положения нельзя произвести прицельный выстрел, и не мог свернуть в сторону, ибо опасался подставить под выстрел русских артиллеристов борт танка — самое уязвимое место.

Кашеваров целился в днище. Он видел только днище и ждал момента, когда оно еще больше обнажится, чтобы снаряд не срикошетировал.

Петя смотрел полковнику в затылок, на вдруг взмокшую шею, на капли пота, которые катились по голове и падали на повязку, ставшую бурой. Думочка сбилась с места, оказалась под подбородком, видимо, мешала полковнику сильнее наклонить голову, чтобы ловчее смотреть в прицел. Петя хотел поправить думочку, но Кашеваров резко оттолкнул его локтем, и Петя не заметил, как вздрогнула пушечка, подпрыгнув, только услышал звенящий, тявкающий выстрел.

Танк остановился. Под ним клубился дым, потом показалось пламя. Оно, лизнув рыло танка, потянулось к башне, кровяной струйкой побежало по бортам.

— Заряжай! — выкрикнул Кашеваров.

Петя подал Алешкину снаряд, и тот с лета вогнал его в казенник. Кашеваров крутил колесико, ствол орудия пополз вправо и остановился, нацеленный на второй танк, ошалело метнувшийся в сторону. Петя увидел на его борту черный крест и хотел было сказать, что он слышал, будто самая тонкая броня — это на борту немецких танков, но, конечно же, не успел. Орудие резко тявкнуло, опять подпрыгнув на своих резиновых колесах. На этот раз танк вспыхнул как спичка, даже без дыма ударило пламя…

Подбежавшему и выхватившему из кобуры маузер Бурмину Кашеваров крикнул:

— Вперед! — Он рванулся так резко, что Петя едва поспевал за ним.

Цепи сторон сошлись, столкнулись, как морские волны, мчавшиеся навстречу одна другой, смешались в клубок, стонущий и кричащий. Справа и слева от Пети люди кололи и убивали друг друга, валили на землю, били ногами и прикладами. Петя держал в руках гранату и не знал, куда ее бросить: и там и сям мелькали черные бушлаты морских пехотинцев. На мгновение показалось, что моряки затеяли драку между собой. Но тут же он заметил толстого немца, целившегося из пистолета в Бурмина. Петя закричал что было мочи:

— Хенде хох! Руки вверх, сволочь!

У толстяка выпал пистолет, и немец, скособочившись, начал пятиться. Петя пошел на него, грозно держа гранату и решив ударить по круглой голове. Он шел, не видя никого, только толстого, с засученными рукавами немца, все быстрее и быстрее пятившегося. Толстяк вдруг повернулся, перешел на бег. Петя погнался за ним, перепрыгивая через убитых и дымящиеся воронки. Позабыв, что гранату можно бросить, он бежал за немцем долго, стараясь схватить за ворот и подмять под себя. Толстяк бросался то вправо, то влево, и Петя слышал, как он дышал, тяжело захлебываясь. Был момент, когда Мальцев все же дотянулся, схватил за ворот, но толстяк так рванулся, что треснул на нем китель. Петя с еще большей злостью поднажал, шепча:

— Не уйдешь, все равно прикончу!

Немец вдруг кувыркнулся под ноги, и Петя шлепнулся на землю, перевернулся раза два через голову и тут же почувствовал, как схватили его, крепко прижали к молодой, пахнувшей сыростью траве. Он рванулся изо всех сил, но лишь подбородок отделился от земли, и Петя тут же ткнулся лицом во что-то прохладное и сырое…

Штабной вездеход с крестами на бортах то клевал носом, хотя и плавно, но достаточно ощутимо, то вдруг становился на дыбы. Фон Штейц сидел рядом с водителем и время от времени бросал на него гневный взгляд, при этом тонкие губы полковника чуть подергивались.

Фон Штейц сердился.

Водитель робко предлагал:

— Господин полковник, позвольте свернуть на дорогу?

— Прямо.

Почему именно прямо, а не в объезд многочисленных рытвин и крутых конусообразных холмиков, знал лишь он, фон Штейц. На коленях лежала карта с единственной, нанесенной строго прямой синей жирной чертой. Черта эта начиналась от Ак-Монайских позиций и обрывалась у Керченского пролива. На одной стороне ее красным карандашом было выведено: «За двое суток — сто километров!» На другой черным карандашом: «Трое суток, в день 33,5 километра!»

Надпись красным карандашом напоминала о темпе наступления 11-й немецкой армии. Фон Штейц точно рассчитал, что его дивизия, усиленная танковыми батальонами, пройдет за сутки 33,5 километра, именно «пройдет», а не «будет проходить»: то, что дивизия может встретить сильное сопротивление русских и темп наступления нарушится, полковник фон Штейц сбрасывал со счетов.