Обвал - Николай Камбулов

Надпись красным карандашом напоминала о темпе наступления 11-й немецкой армии. Фон Штейц точно рассчитал, что его дивизия, усиленная танковыми батальонами, пройдет за сутки 33,5 километра, именно «пройдет», а не «будет проходить»: то, что дивизия может встретить сильное сопротивление русских и темп наступления нарушится, полковник фон Штейц сбрасывал со счетов.

А случилось именно так, и на первых же километрах. Высота 166,7 по плану наступления должна быть взята ровно два часа спустя после начала атаки. Она, эта высота, оказалась в их руках лишь через полтора суток! И то только после того, как в дело вступил посланный из резерва новый танковый полк.

Фон Штейц нервничал. Однако, будучи точным в своих поступках, несмотря на очевидное нарушение и провал расчетов, он все же решил измерить пройденное расстояние и сделать пометку на карте. Они ехали прямо, по той местности, которую пересекла синяя линия, и вскоре оказались в лощине, где бойцы Кашеварова навязали немцам рукопашный бой.

Фон Штейц, тыча пальцем в спидометр, спросил:

— Сколько?

— Два километра проехали, господин полковник!

— Если сто километров разделить на два, сколько будет, лейтенант Штауфель?! — крикнул фон Штейц своему адъютанту, когда все они — и фон Штейц, и адъютант, и три автоматчика — вышли из машины.

— Пятьдесят, господин полковник! — весело ответил Штауфель, полагая, что командир дивизии затеял какую-то шутку.

«Пятьдесят дней», — подумал фон Штейц. Его обдало холодом, потом бросило в жар. Но такое состояние длилось лишь мгновение, ибо фон Штейц был начисто лишен каких-либо эмоциональных переживаний; даже когда спорил, что-то доказывал, считал себя всего лишь говорящей машиной; достаточно было оборвать спор и приказать, именно приказать ему: делай то, против чего ты спорил, — он исполнял это с невероятной аккуратностью и точностью.

— Я прогуляюсь, — сказал фон Штейц и, положив суковатую палку на плечо, пошел вдоль лощины.

Присматриваясь к убитым, он критически оценивал их позы и положения, в которых настигла людей смерть. Фон Штейц остановился возле обер-лейтенанта. Лицо было знакомое, но он не стал вспоминать ни его фамилии, ни имени, заинтересовало лишь положение убитого.

Обер-лейтенант лежал на боку, головой в сторону тыла своих войск. В сумке, прицепленной за пояс, пузырились нетронутые гранаты, даже пистолет остался в закрытой кобуре.

— Господин обер-лейтенант, вас надо отдать под суд военного трибунала! — выкрикнул фон Штейц. — Вы не произвели ни одного выстрела!

Он пошел дальше. Убитых было много — и немецких, и русских. Он, не обходя, перешагивал через них короткими ногами и слегка сердился и ворчал на то, что уже не может высказать некоторым из них свои замечания и взгляды, пригрозить палкой.

В одном месте, наиболее крутом, на скате высоты он увидел желтую выпуклость, издали чем-то напоминающую не то беспорядочно нагроможденные короткие и толстые бревна, не то так же беспорядочно сложенные снопы ржаной соломы. Любопытство потянуло узнать, что это такое.

Фон Штейц легко преодолел крутой подъем, остановился и задумался. Задумался не оттого, что перед ним возвышались не какие-то там бревна, а убитые солдаты, задумался оттого, что никак не мог сообразить, как это они оказались друг на друге, будто кто-то уложил их ряд за рядом. Он обошел вокруг убитых, поднялся повыше и попытался вообразить, как все произошло.

«Они, солдаты моей дивизии, — рассуждал фон Штейц, — рвались на самую вершину. Там, — повернулся он к изрытой и обугленной маковке, — там оборонялся батальон, нет, целая бригада русских морских пехотинцев… Позвольте, — вдруг усомнился он в собственном утверждении, — на такой, в сущности, небольшой высоте никак не могла разместиться целая бригада». Фон Штейц поднялся на маковку. И, убедившись, в том, что на таком участке, не более пятисот метров в ширину, мог расположиться лишь полк, он вернулся к месту, где начал свое рассуждение.

— Позвольте, полк, конечно, полк, — вслух рассуждал фон Штейц. — Огонь сверху вниз, плотный… и гранаты летели. Солдаты карабкались, падали и уже мертвыми катились под откос, ряд за рядом… Так и получилась… слоеная гора. Этих наградить бы надо, всем по Железному кресту.

Вдруг он заметил на горе этой, страшной и дикой, двух матросов, которые лежали лицами вниз, с согнутыми руками, будто бы они, эти русские матросы, умирая, пытались схватить тех, кто лежал под ними.

Фон Штейцу не понравились случайно пришедшее сравнение и догадка. Он бочком сделал несколько шагов, все поглядывая и поглядывая на одетых в черные бушлаты матросов, оказался неподалеку от маленького, приземистого орудия, обратил внимание на подбитые танки. Удивился не сожженным танкам, а маленькой, неказистой пушчонке: как это могло произойти, что из такой («и орудием-то нельзя назвать»)… из такой (наконец он вспомнил калибр орудия) сорокапятки продырявили три танка. Он подошел и орудию, посмотрел на прицел:

— Не пойму, из такой пушчонки?!

Он подал знак, чтобы подъехал к нему вездеход.

— Штауфель, можем ли мы прицепить это орудие?

Адъютант наклонился, уперся носом в лафет. Покрутил своей маленькой головкой, придерживая фуражку, чтобы она не свалилась, разогнулся где-то там, по фон Штейцу — в поднебесье, буркнул:

— Не можем, господин полковник…

— Почему?

— Жесткого крепления не имеем.

Фон Штейц, бросив в кузов палку, рванул дверцу и, подтянувшись на руках, опустился на кожаное сиденье.

— Прямо! — крикнул он и еще раз взглянул на одиноко стоявшую пушчонку с длинным тонким стволом, нацеленным в танк.

То, что Петя Мальцев попал в плен, и то, что его вторые сутки держат со связанными руками в автофургоне, и то, что охраняет его толстяк, которого он мог бы запросто уничтожить гранатой, — все это не так обижало и оскорбляло, не так мучило и злило. Жестоко терзала мысль, что случилось это именно в первом бою и именно тогда, когда при нем были две гранаты и трофейный автомат, и он попался, как глупый цыпленок, забредший в лисью нору…

Там, в той — будь она проклята! — лощине, на него навалились сразу трое: рыжий толстяк, которому он грозился разбить голову, офицер в очках, с птичьим носом и с виду чахоточный, плюгавенький человечек, на которого дунь — рассыплется. Он увидел их потом, когда они подняли его на ноги. А когда лежал, трепыхался под тяжестью, видел только сапоги и все силился дотянуться до гранатной сумки, чтобы взорвать и себя, и их, насевших на него. Но они довольно быстро и ловко скрутили ему руки. И когда подняли, поставили на ноги, увидел гранату, которую при падении уронил. Она лежала в трех метрах. Петя прыгнул и начал топтать ее ногами в надежде, что она взорвется. Оказалось, немцы вынули запал и поэтому довольно спокойно смотрели на Петину отчаянность и даже улыбались, показывая на него автоматами, как на диковинку…