Прозрение Аполлона - Владимир Кораблинов

Крестясь, доругиваясь, всползла лисья ротонда на паперть. Аполлон же стоял на земле. Задрав бороду, разглядывал клочок зеленоватого вечернего неба, где ясная звездочка кротким, спокойным сиянием венчала такой нелепый, такой сумасшедший день.

Следствие по делу Дениса Денисыча поручили Андрею Рудыкину. Ему было неполных двадцать лет. Гимназию он окончил в семнадцатом, собирался ехать в Харьков на историко-филологический, но крутая волна революционных событий взметнула его, кинула в открытое штормовое море жизни, и занятия литературой и историей пришлось отложить на неопределенное время.

…Бумаги. Бумажки. Бумажные клочки.

С восьми утра сидел, погруженный в чтение актов, протоколов допросов и свидетельских показаний. На стол к Рудыкину вся эта шелестящая бумажная не́жить слеталась во множестве, и не было дня, в течение которого еще новые не прибавлялись бы, не ложились бы перед Андреем, шурша таинственно и недобро.

Так однажды появилась аккуратно перевязанная бечевкой пачка старых писем, адресованных подследственному Легене Д. Д., и ему же принадлежащая тетрадь в черной клеенчатой обложке – вещи, изъятые при обыске. Рядом лежала новенькая конторская папка с угрожающей и скучной надписью «ДЕЛО». Она была невероятно тоща: на число, которым помечалась графа «начато», в папке этой находилась всего одна лишь единственная бумаженция, десяток строк, выведенных кривыми, шатающимися печатными буквами, подписанных анонимом «Доброжелатель». В чрезвычайно сжатой форме «доброжелатель» доводил до сведения губчека, что научный сотрудник музея Д. Д. Легеня, во-первых, является близким родственником министра Временного правительства А. И Шингарева, известного кадета, a во-вторых, упомянутый выше Легеня Д. Д. систематически присваивает себе различные золотые вещи и другие драгоценности, изъятые у частных лиц и переданные музею.

Не очень-то обратив внимание на первое, Чека заинтересовалась вторым. Был выписан ордер на обыск и арест, и гражданин Легеня к великому своему изумлению очутился в одной из камер знаменитой тюрьмы губчека.

Какое-то время Рудыкину было не до Легени, другие, более важные дела напирали. И вдруг однажды, просматривая свежую газету, он наткнулся на довольно обширную, восторженно, не по-газетному написанную статью, в которой работнику музея Денису Легене преподносились такие лавры, что ему бы – памятник при жизни, а уж никак не сидеть в компании оголтелых жуликов и пройдох. Рудыкин удивился, заглянул в материалы дела: тот ли это Легеня, не однофамилец ли? Оказалось, да, именно тот. «Вот черт! – с досадой сказал Рудыкин. – Неужто ж напороли? Эти окаянные анонимки!»

Он позвонил домой, чтоб не ждали, что задержится на службе и, наскоро пообедав в столовке, принялся за чтение изъятых при обыске на квартире подследственного Легени бумаг.

Письма оказались совсем не интересными: старый хлам, дядюшки, тетушки, всякие там Иваны Петровичи да Марьи Федосевны. Эта, по большей части поздравительная, унылая писанина ровным счетом ничего не говорила о гражданине Легене. Тогда молодой следователь раскрыл черную тетрадь, и первые же строки в ней озадачили его: трудный, вычурный слог, нагромождение непонятных, архаичных слов… О чем это? Мало-помалу привык, приноровился к языку и даже не без интереса прочел всю тетрадь до конца. «Ишь ты! – усмехнулся. – В какую тысячелетнюю дальнюю даль пытается заглянуть этот Легеня! Очень, очень занятно… и даже поэтично…» Однако то, о чем сообщал «доброжелатель», к поэзии, конечно, не имело никакого отношения, в кривых строках письма была жестокая уголовная проза. И следователь Рудыкин отправился в музей.

Он несколько дней просидел там, роясь в пыльных бумагах, тщательно проверяя приемочные акты, инвентарные описи и наличие экспонатов. Все оказалось в наилучшем порядке. Директор же музея, когда узнал, в чем подозревается Денис Денисыч, прямо-таки остолбенел. «Ну, знаете, – сказал, – кого угодно можете подозревать, но только не его. Это же честнейший, бескорыстнейший человек! Один из тех, благодаря чьим трудам и музей-то существует… Да я, если хотите знать, головой за него могу смело поручиться! Денис Денисыч и злоупотребления – нет, товарищ, это совершенная бессмыслица!..»

Рудыкин вызвал Дениса Денисыча, по-юношески увлеченно поспорил с ним о языке повести, подивился грандиозному замыслу Легениной эпопеи и, извинившись за недоразумение, отпустил на все четыре стороны.

«Дело» о гражданине Легене Д. Д. было прекращено.

6

В тысяча девятьсот восемнадцатом в городе Крутогорске объявился Лебрен Рудольф Григорьевич, красавец мужчина, лектор и театральный режиссер. Поигрывая затейливой тросточкой с костяным набалдашником, в клетчатом, прямо-таки клоунском пальтишке, в тирольской шляпке, гуляючи прошелся по Пролетарскому проспекту, который горожане по старой привычке все еще называли Большой Дворянской; побывал на шумном базаре; в черепаховую лорнетку разглядывая девиц, посидел в городском саду. Ему в Крутогорске все понравилось: и ампирные особнячки, и щедрая зелень могучих тополей, и зарастающие по булыжнику салатной травкой тишайшие улочки, и милые барышни, чинно-благородно, шерочка с машерочкой, прогуливающиеся по Пролетарскому проспекту. Больше же всего понравилась ему дешевизна базара: во многих городах Российской империи побывал он, а такой благодати, чтоб живая курица двадцатку-керенку стоила, – такого нет, нигде не видывал… И он решил обосноваться здесь. Он это сделал, как птица, садящаяся после длительного полета на ту ветку, которая ей показалась надежнее других.

Кто же он был? Какой линии держался в жизни?

Спроси его об этом, так он и сам едва ли ответил бы уверенно. Или по привычке своей, по своей легкой, не без кокетливости манере отшутился, сказал бы: гражданин вселенной, странник, путешествующий в Прекрасном, или еще что-нибудь в этом роде. Слова у него легко соскальзывали с языка, он, кажется, не очень-то дорожил ими и не всегда прислушивался к тому, что говорит. Но, как бы то ни было, а в потрепанном паспорте его, на котором еще красовались царские орлы и который выдан был Одесским полицейским управлением еще девятого сентября тысяча девятьсот пятнадцатого года, среди множества штампиков о прописке появилась и крутогорская: по улице Венецианской, в доме вдовы Кусихиной.

Может быть, и не стоило бы задерживать внимание читателя на паспорте Рудольфа Григорьевича, если б не та тревожная и даже опасная обстановка, в какой пребывала русская земля в описываемый период истории. Тогда ведь как бывало? Вышел человек из дому на минутку, ну, подышать, что ли, свежим воздухом, идет себе, прогуливается, никого не трогает, и вдруг – хоп! – военный патруль, проверочка: «Ваши, гражданин, документики…» Или посидел часок в заплеванном подсолнушками зале иллюзиона, поглядел на изящную великосветскую жизнь красавца Мозжухина, на страстные переживания очаровательной госпожи Лысенко, отвлекся на мгновение от грязной и скучной действительности, вроде бы как-то и на душе полегчало… ан у выхода – обратно проверочка: «Документики, граждане, документики!»

Вот какая была обстановка.

А тут, понимаете ли, появляется на улицах города фигура довольно-таки подозрительная: клетчатое пальтишко колоколом, лорнетка да этакая тросточка, и самый вид какой-то не такой, не крутогорский. Как тут не спросить документик? Спросили, разумеется, и не раз: и при выходе из вокзала в город, и на рынке, и в городском саду, – черт его знает, не шпион ли деникинский, а то и американский… «А ну, гражданин, предъявите…» Рудольф Григорьевич охотно предъявлял: «Пожалуйста, будьте любезны», галантно кланялся и улыбался. Ах, улыбка его была обворожительна!

Да, так вот – о паспорте.

Как, собственно, документ, как «вид на жительство», паспорт Рудольфа Григорьевича ничем не выделялся из потока прочих паспортов, разве тем лишь только, что была в нем в свое время допущена ошибочка; спьяну, что ль, или по какой другой причине напутал одесский паспортист: вместо серенькой и довольно-таки примелькавшейся в Одессе еврейской фамилии Либрейн черной полицейской мастикой, с каллиграфическим блеском вывел великолепно звучащую, с французским прононсом – Лебрен. Рудольф Григорьевич остался чрезвычайно доволен новой фамилией, в ней слышалось что-то такое… этакое, к чему ну прямо-таки просилась приставка «де»: виконт де-Лебрен, например.

Итак, он надумал обосноваться в Крутогорске и, осмотрев город, сразу же решительно направился в губкультпросвет. Там все устроилось как нельзя лучше и, главное, в мгновение ока, как говорится. Если на улицах у Лебрена то и дело спрашивали документы, то в культпросвете о них и не помянули. Рудольф Григорьевич зашел в кабинет завкульта, представился:

– Рудольф Лебрен, режиссер.

– Родной! – воскликнул голенастый верзила с медно-красными патлами на костлявой, похожей на череп голове. – Родной мой, да ведь вы-то именно как раз нам и нужны позарез! Садитесь, садитесь, дорогой товарищ Лебрен, дело в следующем…