Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше - Мария Барр

Коровьев меняет маски, как и прозвища. Поэтому образ его многолик, не однозначен, но всегда очень колоритен. Абсолютно точное попадание в «своего» для этой власти полуграмотного человека, вышедшего из городских низов и когда-то занимавшегося тяжелым ручным трудом – узловатые пальцы, жилистая шея – но потом пошедшего то ли в общественники, то ли просто в бездельники, что, впрочем, одно и то же. Его внезапное превращение в светского человека, распорядителя бала происходит органично, легко и натурально по той же причине – менять маски в карнавальном пространстве входит в логику раскрытия образа. Таковы и его речевые характеристики.

Театральная логика взаимодействия с партнерами (разыгрывание сценок, подача реприз) и ролевая природа образа создает простор для интерпретаций его природы и функциональной нагрузки. Этому способствуют и речевые характеристики.

На фоне безупречной, точной, образной, иногда аристократически вежливой, а иногда фамильярно-развязной речи Воланда, речевые характеристики Коровьева создают совершенно контрастные образы: то образ ерничающего, глумливого, изворотливого, полуграмотного шалопая, «наглого гаера», «штукаря», «втируши-регента», то безукоризненно исполняющего роль церемонимейстера бала, светского знатока. При этом мы видим время от времени чуть выглядывающего из-под этой своей маски умного, жесткого героя. Его определения-маски в тексте романа меняются в зависимости от ситуации: гаер, бывший регент, тип, клетчатый, длинный, мерзавец, негодяй, весь в рванине, сукин сын, переводчик, руководитель кружка, черт, неизвестный, резонер, распорядитель бала, маг, чародей, нечистая сила.

- Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко поведя лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним.

Причем, как и полагается по законам карнавала, – эти характеристики-маски никак не характеризуют того, кто за ними прячется, «мрачного и ни когда не улыбающегося рыцаря». Эти законы предполагают, что герой может оставаться до конца неузнанным. Они же включают смену масок одного героя в общий замысел карнавальных метаморфоз, отражающих текучесть и изменчивость жизни.

Карнавал и карнавализация опираются на сознательную игру в маски, на переодевание, сопряженное с пародированием, фамильяризацией, символической профанацией общепринятого и догматического, то есть официальной культуры. В этом нет равных «парочке» - Коровьеву Фаготу и Коту, этим занимаются все маски-герои герои М. Булгакова в атеистической Москве. Бесконечные пародирования «кипучей деятельности» учреждений – от пустых костюмов, ставящих резолюции на документах до «помешавшихся» на хоровых кружках общественниках. Прием доведения до абсурда, реализующийся в материализации метафор – «пустое место» (о нерадивом чиновнике) и «помешаться на чем-либо» (доведенное до бессмысленности увлечение) - в рамках смеховой стихии позволяет вскрыть весь идиотизм советской действительности. Абсурдность принципа кадрового отбора на основе социальной и идейной близости пролетариату, когда в начальственных креслах оказываются полные ничтожества и разгильдяи, карьеристы и бездарности, приводит к тому, что социальная жизнь советских граждан более похожа на сумасшедший дом, нежели клиника Стравинского, где царит порядок благодаря компетентности руководства.

Коровьев – основной «пародист» и насмешник, кроме своей пародийной надувательской фамилии, именующий себя «бывшим регентом». Регент - почетное звание руководителя церковного хора. Объектом его шуток и глумления являются все общественные пороки современного автору общества: доносительство, взяточничество, очковтирательство, жадность, разгильдяйство, некомпетентность и т.д. Так, уже явно проявляющаяся тяга новой советской номенклатуры к роскоши. Деление граждан на два сорта разоблачается им в скандале, устроенном в «специальном магазине» под названием Торгсин, куда рядовых граждан страны советов при декларированном равенстве не пускали.

Он поощряет «свинские выходки» своего верного спутника Бегемота, поедание селедок из бочки и мандарин с прилавка – прием буффонады, за которым стоит желание устроить скандал, столкнув интересы нищенствующей интеллигенции и советских нуворишей.

Речевые характеристики Коровьева, основного штукаря и затейника, очень колоритны. «Словарь Коровьева отработан тщательнейшее: живая речь городского люмпена, «из простых», пообтершегося в приличном обществе, не сильно, впрочем», - пишет на А. Зеркалов (Зеркалов 2004: 99). Безграмотное «Они!» - об одном человеке, словечки-маркеры просторечной речевой культуры: «таперича», «ежели», «я извиняюсь», «вышеизложенного председателя», «соврамши», «Ась?», «Катитесь отсюда», - могут сбить с толку только непроницательного читателя. Тут же, впрочем, вылетают фразы: «Начнем с обуви, мадам!»; «Наша фирма просит вас принять это на память»; «Пардон!»; «…принимая во внимание ваше глубокоуважаемое внимание…»; «алмазная донна», - которые тоже не должны сбивать с толку.

Только человек имеет постоянные гомогенные культурноречевые характеристики. Сущность, или функция, скрывающаяся за маской, может легко менять любые характеристики. Таковы законы не перевоплощения, а воплощения в карнавальной стихии. Карнавальная эстетика представляет, прежде всего, смеховую культуру. Она же, по мнению М. М. Бахтина, «меняет модус взаимоотношений человека с человеком», а именно провоцирует «вольно-фамильярный контакт между людьми» (Бахтин 1990).

Она же противопоставлена официальной культуре. Это как нельзя лучше иллюстрирует манеру общения свиты, и, прежде всего, Коровьева-Фагота и Кота с советскими гражданами в главах, описывающих Москву 30-х годов. Обращение к «скучающей гражданке в белых носочках», преграждающей вход в Грибоедов: «Прелесть моя, …» и к швейцару у торгсина: «Почем вы знаете, может быть у него примус весь набит валютой?», - это, конечно же, обращения в рамках карнавальной культуры. Карнавальная игровая стихия в лице «парочки», выступающих в амплуа «рыжего» и «белого» шутов, провоцирует адресатов таких обращений к вступлению в игру. Но этого не происходит. И здесь же наблюдается редкий прием травестирования маскарадной культуры. Подписи, которые ставят герои под отнюдь не вымышленными фамилиями, а принадлежащими писателям середины и второй половины девятнадцатого века фамилиями - Панаев и Скабичевский, располагаются наоборот. Это уже даже не маскарад. Игра в маски лишена всякого смысла, потому что маски неузнаваемы. Саму суть издевательской игры понять, в силу низкой культуры и образованности, «барышня», пропускающая героев в Грибоедов, не может. Гротеск игровой ситуации направлен героями друг к другу и автором – в сторону образованного читателя.