Стальной Лабиринт - Александр Зорич

— Но это ведь имущественный вопрос? Про квартиру?

— Да, имущественный. Но еще и юридический… В общем, я должна дать товарищу Плаксе Вэ Вэ справку, а еще — бесплатную консультацию: что и кому из них двоих с его альтернативно-сексуальной женой полагается в соответствии с новейшими поправками к действующему законодательству… А еще на мне в штабе висит прием на работу гражданского персонала — кухня, склады, уборка. Объясняю каждому будущему оператору посудомоечной машины, который на полставки собирается трудиться, что звание полковника ему вряд ли присвоят. По крайней мере, в первый год работы…

Нинина манера говорить смешные вещи, не меняясь в лице, еще со времен их самого раннего (когда Кеша учился в старших классах) знакомства вызывала в Растове кипучее восхищение.

Он даже еле слышно хрюкнул от удовольствия — услышав про «звание полковника». Ведь сам он так, как Нина, не умел…

— Но когда ты училась на юрфаке, разве ожидала чего-то другого? — спросил Константин.

— Я, честно говоря, была такая легкомысленная и забалованная дура, что вообще всерьез не ожидала, что мне когда-нибудь по полученной специальности придется работать. Любила по полдня лежать в ванной с миндальной пеной, полировать пятку жужжалкой… А вечером чтобы в театр, на балет… Или в клуб какой-нибудь с друзьями закатиться. Танцы, пиво, разговоры с ментоловыми сигаретами, от волнения ломающимися в руках… Во время сессии у меня, конечно, начинались проблемы. Что получалось сдать нахрапом, методом лихорадочной предэкзаменационной зубрежки, я сдавала. А что не получалось… То перефутболивала на следующий семестр. Ну а когда что-то, как уголовный кодекс, перефутболить не получалось, я звонила папе… Тогда папа с багровой шеей очень сердитого мужчины клал в портфель дорогой коньяк и ехал ко мне в институт «решать вопросы»…

— Получается, ты жалеешь теперь, что была такая разгильдяйка? — удивился Растов.

— Ничего похожего на «жалею»! Даже того немногого, что в итоге знаю я, патентованная прогульщица, для здешних мест — предостаточно. Просто у меня такое чувство, что я поступила на юрфак не для себя самой, а чтобы мои родители были довольны, они ведь меня страшно прессовали… А вот чтобы быть довольной самой — для этого я не сделала, считай, ничего. И это ошеломляющий своей гнусностью парадокс!

— Какие твои годы? Захочешь, так еще где-нибудь поучишься… Чисто для своего удовольствия.

— Только не смейся, Костя, но я лишь сегодня утром вдруг ощутила, что можно было бы получить какую-нибудь другую специальность. Которая по-настоящему радовала бы меня такую, какая я на самом деле внутри себя есть.

— Почему только сегодня утром? — Озабоченная складка залегла между густых бровей Растова.

— Ну почему-почему… — Нина засмущалась. — Вся эта история с Иваном Сергеевичем… Вся эта история с Альбертом… Меня изранили. У меня там до сих пор все гноится — ну, там, где мягко, где душа… У меня вообще было такое чувство, что жизнь — она все, прошла. И только сегодня утром это чувство, оно… как будто потускнело чуточку.

— Правда, что ли? Только сегодня утром? — неподдельно ужаснулся Растов. Он-то свои разрывы пережил подозрительно легко.

— Да, — в глазах у военюриста стояли слезы.

— Послушай… Но как он вообще, этот растригребучий Сергеич, умудрился так тебя… допечь? Сколько ему лет-то было? — спросил Растов сердито и даже задиристо.

— Да он был на три года старше тебя, Костя… Просто он был какой-то… социально скороспелый. Любил рассказывать, как он чуть ли не с двенадцати лет работал медбратом, а потом помощником провизора в аптеке… Как потом угодил в армию. Как там тяжело ему пришлось… Неудачно женился раз, неудачно женился два, неудачно женился три. Про своих детей, ни один из которых не любил его… В общем, из-за всего этого казалось, что Иван Сергеевич очень-очень старше… Он любил все время подчеркивать, что у нас «разница в возрасте». Хотя шесть лет — это не разница, я думаю.

Растову вдруг показалось, что Нина сейчас станет и впрямь реветь. Мало чего Растов боялся так же сильно, как вида рыдающей женщины.

Может быть, потому что видел собственную мать в слезах только дважды — на похоронах бабушки и когда в семье стало известно, что болезнь Киссона-Ялинцева, которой страдал Кеша, не излечивается даже самыми новейшими препаратами. А значит, Кеша никогда не будет таким же мальчиком, как все другие мальчики…

В общем, чтобы Нина не заплакала, Растов решил «принять меры».

— Но ведь наверняка было и хорошее в твоем Иване Сергеевиче! — голосом заядлого добряка сказал капитан. — Он ведь, хоть и был не ангел, наверняка дарил тебе цветы, подарки… Сосредоточься лучше на них! Я же знаю людей этого типа… Они на красивых женщин обычно денег не жалеют, даже когда не любят совсем, просто такое в тех кругах комильфо.

— Подарки? Цветы?! — нервически взвилась Нина, шморгнув покрасневшим носом. — Ни одного цветка от него не видела! Ни одного разика! Даже вялой эквадорской розы, выкрашенной чернилами! Даже сломанной подмосковной ромашки с обочины проселочной дороги! Ни букетика завалящих подснежников, ни ландышей! Ни на один день рожденья за те два года, что мы встречались, он не прислал даже открытки! Он вообще не знал, какие у меня любимые цветы!

— Кстати, какие?

— Кстати, гвоздики.

— Ну ладно, цветы — нет, но подарки ведь дарил…

— Один. Подарок. За два. Года. Серьезных. Отношений, — старательно отвешивая одно слово от другого черными лентами обиды, произнесла Нина.

— Не верю.

— Напрасно. Сейчас я тебе назову три его подарка. А ты поймешь, почему это на самом деле один подарок.

— Ну давай, — Растов уже пожалел, что завел этот разговор. Глаза Нины стали сухими, воспаленными и покраснели.

— Первый и единственный подарок — кольцо с восемью сапфирами. Я даже взяла его с собой сюда, оно лежит в сейфе моей комнаты… Кольцо это не для обычной жизни, оно — для балов с вальсами, которые тут, в Новогеоргиевске, дают редко. Иногда я достаю его, надеваю на палец и сижу вот так, всматриваюсь в колдовскую синь этих загадочных камней… И думаю о том, что жалость к себе — это не выход. И что надо как-то… В себя приходить, что ли.

— А два других подарка? — Константину вдруг стало не для виду важно знать ответ.

— Часы.

— Напольные? — попытался пошутить Растов.

— Наручные, Костя. Иван Сергеевич был на часах помешан. Ценил эту их сложную механику, всякие детальки… На людях он обожал на ухо объяснять мне, какая модель на ком надета и в какую цену. Эти часы, мол, с тройным сапфировым стеклом, а эти умеют проигрывать разные мелодии на каждый час… Страшно забавляли его всякие полудетские парадоксы — ну, мужик богат, как Крез, у него летающая дача, конюшня, собственный дельфинарий на Палау, недвижимость и движимость по всей Галактике, акции-фигакции, а часы на нем — из сети магазинов «Демократ»… Или, например, он умел всерьез по двадцать минут гадать: это на очередном дрыще из визора все же реплика знаменитого «Брегета», сделанного для какого-то принца в тысяча восемьсот мохнатом году, или оригинальное изделие…

— А ты?

— Ну а я мычала в том ключе, что «да-да-да» и «ты такой проницательный, единственный мой!». У меня столько проблем тогда в жизни было, что не до часов…

— Ну и подарил он тебе в итоге часы? Так?

— Не совсем «подарил», — Нина нахмурилась, было видно, что ею овладели совсем уж мрачные воспоминания. — Однажды днем он позвонил и говорит: «Помоги мне, у меня неприятности». Выяснилось, что да, неприятности. В ожидании рейса на Луну Иван Сергеевич наглотался каких-то веселящих таблеток, водился за ним такой грешок, который я бы не назвала мелким… И во время обеда в ресторане космодрома «Апрелевка» таблетки запил хреновухой… Его, конечно, развезло. Он расстегнул ворот рубашки, лег на кожаный диванчик в углу, хотел полежать. Но мимо шел журналист из оппозиционной газеты, которого он однажды публично обозвал «козлотуром пера» и «мошенником слова»… Козлотур не забыл и быстро кликнул коллег. Журналисты сделали репортаж для проблемной передачи «Чиновники, которых мы выбираем». С красной рожей Ивана Сергеевича и с ниточкой слюны, свисающей из уголка его большого рта с двумя обезьяньими складками под маленьким носом… В общем, самое умное, что смог изобрести Иван Сергеевич — это позвонить мне… И сказать этак проникновенно, по-актерски, как умел только он: «Любимая, спасай…» Это его «любимая» действовало на меня, как на кошку валерьянка… Я таяла, начинала галлюцинировать счастливым браком с детьми и тереться о ковры в ожидании телесного контакта… Как видно, недополучила чего-то важного в детстве.

«Конечно, недополучила… С такими-то родителями», — промолчал Растов.

— И ты? Спасла его тогда?