Свидетельство - Лайош Мештерхази

Впрочем, Сечи быстро оценил обстановку: «неблагонадежных», арестовывавшихся в прошлом за политику или отбывших те или иные наказания, здесь собралось человек тридцать. Все остальные солдаты роты имели какие-нибудь физические недостатки: хромые, без пальцев, малорослые, с сильной близорукостью — был даже один явный идиот. Военные власти, как видно, успели уже убедиться, что из одних «неблагонадежных» нельзя составлять целые подразделения. Словом, здесь собрали всех, кто не годился быть солдатом, но вполне мог рыть окопы, работать грузчиком на военных складах. Мало-помалу люди привыкли друг к другу, даже и с постоянным составом сдружились, тем более что кадровых офицеров и унтер-офицеров в такие подразделения направляли тоже не из числа самых «надежных». Так, командиром роты был некий шваб Кальтенэкер — учитель из Пилишвёрёшвара. Это был славный малый. Как потом стало известно, фашисты много лет подряд не давали ему житья, понуждая вступить в «Фольксбунд», но учитель остался непоколебим. В отместку «соотечественники» написали дегтем на только что выбеленной стене его дома: «Volksverräter»[26].

Но самым хорошим качеством в командире роты было то, что он не крал. Потому, видно, и попал в столь сомнительное подразделение, что даже в этом не мог усвоить «духа» венгерского офицерства. Зато личный состав роты мог быть доволен: по утрам солдаты получали положенное им кофе, иногда даже с молоком. В похлебке среди овощей нет-нет да и попадался кусочек мяса. На ужин выдавалось крахмалистое тыквенное варенье, прозванное «гитлеровским салом». А поскольку рота лишь неофициально считалась штрафным подразделением, действительное же наименование ее было «рота общественно полезных работ», то после шестинедельной подготовки, когда солдаты усвоили разницу между «начальником» и «командиром», запомнили, кто такой «его высочество, витязь Миклош Хорти» и что их командира роты зовут «господином лейтенантом Фридешем Кальтенэкером» — кое-кому стали даже давать увольнительные. Ну, а если кто и без увольнительной, самовольно отбывал в увольнение, — на то они и солдаты! — мир от этого не переворачивался вверх тормашками. Важно было только поспеть к утренней поверке!

Из военных складов, как Сечи и предполагал, вскоре роту, наравне с другими подобными подразделениями, перебросили на рытье противотанковых рвов. Перекопали они весь Юллёйский проспект от трактира «Олень» до проспекта Хатар — рвами по два метра в глубину и ширину. Население Будапешта окрестило эти и другие «тактические препятствия», вскоре появившиеся по всему городу, «канавами-пятиминутками». Остряки уверяли, что советские танкисты, увидев рвы, в течение пяти минут не смогут двигаться дальше, так как будут хохотать до слез.

Добравшись до проспекта Хатар, солдаты Кальтенэкера размечтались, что теперь их снова вернут в город.

Однако мечта о более удобной жизни в центре города скоро рассеялась как дым. С проспекта Хатар роту погнали по грязному, печальному Надькёрёшскому шоссе в Пештсентимре.

К этому времени солдаты настолько привыкли к отдаленной артиллерийской канонаде, что почти перестали ее замечать. Скорее замечали, что наступило затишье. Затем до них стали долетать не только пушечные голоса, но и пушечные ядра: теперь уже не проходило дня, чтобы над расположением батальона не просвистел один-другой снаряд.

Итак, пришел час, когда Лайош Сечи, согласно указаниям партии, должен был бежать.

Он заранее присмотрел себе двор без собаки, в котором мог бы на время укрыться. Он с радостью подбил бы на побег всю роту, но для этого фронт был еще слишком далек, а деревня кишмя кишела полевой жандармерией. Так что своим планом он поделился только с двумя хорошими дружками, тоже коммунистами, и оставил на их усмотрение: передать другим или сохранить его предложение в тайне, полагаясь на то, что у каждого есть голова на плечах.

Сечи решил уйти, не дожидаясь вечерней поверки. В толчее, всегда царящей во время раздачи ужина, он никем не замеченный, отправился «по нужде» в глубь школьного двора, взобрался на ограду и осмотрел улицу. Узенькая, обсаженная акациями улочка была темна и безлюдна… «Черт с ним, с ужином, — решил Сечи. — Опять, наверное, гитлеровское сало будет да кусок хлеба!» Он осторожно перелез через изгородь, пилотку и нарукавную повязку — чтобы не обижать казну — забросил назад, во двор, а сам, перемахнув через канаву, засунул руки в карманы и неторопливо зашагал к своему «двору без собаки» на противоположной стороне улицы. На углу он остановился, осмотрелся. Полевая жандармерия, по-видимому, тоже была начеку в этот вечер; приближались опасные минуты отправки батальона, и жандармы в полной боевой готовности собрались на площади перед зданием сельского управления. Но «бессобачный» двор был недалеко. К нему вела узкая дорожка, проходившая между задней белой стеной дома и каменным забором в рост человека. Прыжок — и Сечи был уже на углу у забора. На четвереньках, по-кошачьи, Сечи прополз по наклонной кирпичной кладке несколько метров и добрался наконец до дощатой пристройки к стене облюбованного им дома. Хорошо рассчитанным броском он перескочил на крышу пристройки и тотчас спрыгнул оттуда на мягкую землю сада. Собака в соседнем, обнесенном каменной изгородью дворе залилась яростным лаем, но когда увидела, что гость не к ней, — успокоилась.

Немного погодя со школьного двора полетели крики, обрывки команд, топот бегущих людей. Потом наступила тишина. Кто-то начал говорить, но слова сюда почти не доходили. Сечи высчитывал про себя: сейчас глухо щелкнут каблуки, затем раздастся ритмичный топот ног, и батальон уйдет. Но ожидания его не оправдались: тишина затягивалась, очень подозрительно затягивалась… Потом послышались голоса, чьи-то тяжелые шаги… Голоса и шаги приближались теперь уже со всех сторон. На Главной площади яростно взвыли мотоциклы. Сечи вдруг стало понятным подозрительное затишье: по-видимому, очень много солдат сбежало из рабочих рот, и теперь полевая жандармерия прочёсывает и село и его окрестности.

Он попытался еще глубже забраться в кусты, хорошо зная «автофакелы» — большие карманные фонари жандармов, пронизывающие тьму ярким, белым светом. Двигаться было не так просто. Ботинки глубоко вязли в промокшем грунте цветников или клубничных грядок, да и ноги затекли от долгого сидения согнувшись. При первой попытке встать он упал навзничь и лишь с большим трудом смог подняться. А мозг все время сверлила только одна мысль: быстрее прочь отсюда. В темноте кусты были бы хорошим укрытием, но если жандармский фонарь начнет ощупывать каждый кусочек двора, луч обязательно зацепит его. Напротив, к дому с террасой, в самом конце его, притулился небольшой сарайчик, низенький, с крышей на один скат. К нему-то Сечи и направился по-кошачьи неслышными шагами.

Но было уже поздно. Цепь жандармов передвигалась значительно быстрее, чем он рассчитывал. Жандармы, как видно, были уверены в плохом отношении немецкой деревни к солдатам рабочих рот и потому решили искать беглецов за пределами села: на полях, в придорожных канавах, под копнами стеблей кукурузы и подсолнечника. По кирпичному тротуару мимо соседнего дома уже клацали две пары жандармских сапог.

Лайошу оставалось только одно — броситься ничком посередине двора и замереть в тени колодца. Жандармы с улицы постучали в окно, царапнув лучом фонаря по двору.

На стук из двери вышел хозяин.

— Кто стесь? — спросил он нараспев, с характерной швабской интонацией.

— К вам чужой кто-нибудь не забредал сегодня вечером? — крикнул через изгородь жандарм.

— Что фы скасали?

— Был кто-нибудь чужой у вас сегодня вечером?

Свет фонаря еще раз пробежал по двору и погас.

— Кто-нипудь чушой?

Жандармы, не желая больше терять времени на разговор с бестолковым швабом, повернулись, чтобы уйти. Однако то, чего не увидели жандармы, заметил хозяин: притаившийся за колодезным срубом Лайош слишком далеко вытянул ноги, и, хотя лежал он совершенно неподвижно, это не могло ускользнуть от глаз человека, оглядывающего свой двор по сто раз на дню и знающего место каждой вещи. Заметив ноги, хозяин испугался, слова буквально застряли у него в горле.

— Кто-нипуть чушой! — выкрикнул он наконец вслед жандармам, однако изменившийся от страха голос и невенгерская интонация превратили этот возглас его как бы в новый вопрос.

— Ладно, спи, фатер! — сказал один жандарм, а его напарник уже стучался в окно дома напротив и шарил лучом фонарика в следующем дворе.

— Тс! — поднявшись на колени, шепнул Сечи, и какой же был бы из него будайский каменщик, если бы в молодые годы он не гулял со швабскими девушками — подавальщицами раствора, и не знал бы хоть немного по-швабски. — Hernszof, ikumeráne[27].

Родная ли речь успокоила шваба или он окончательно обмер от страха — но, может быть, сам того не желая, хозяин распахнул перед Лайошем дверь дома.