Свидетельство - Лайош Мештерхази

— Знаю, что делаю, — простонал из-под своей ноши первый и тронулся к выходу. За ним по настилу, верхним концом накинутому на порог, шагали гуськом еще четверо солдат и один железнодорожник. Однако, едва носильщик ступил на порог, огромная башня из тюков, зацепившись за край железной шторы, опрокинула навзничь мускулистого парня, а сама обрушилась на идущих за ним следом солдат и железнодорожника. Кто-то из них тоже упал, кто-то успел отскочить в сторону, сбросив тюки прямо в грязь.

Немецкий солдат, укладывавший текстиль в машине, спрыгнул вниз и принялся на чем свет стоит ругаться. Не успел коренастый подняться на ноги, как получил первую затрещину. От второй же немец воздержался: рабочий стоял перед ним с таким невинно-идиотским выражением лица, что солдату стало даже жаль его.

А коренастый, показывая на загораживавший вход железный занавес, затараторил по-венгерски.

— Если есть на небе бог, — причитал он, жалобно и грустно глядя на немца, — он обязательно расшибет тебя, скотина, громом и молнией. Так вот что тебе понадобилось, а? — указал он на разбросанные грязные тюки с материей. — Ах ты чесоточный бродяга! Чтобы в гробу довелось тебе поцеловать твою родимую мамочку!..

Он, вероятно, охотно продолжил бы, если бы его смуглый приятель не толкнул его в бок, взглядом показав на толстого, наголо остриженного железнодорожника.

Немец слушал, явно ничего не понимая, затем приказал поднять занавес повыше. Венгерские рабочие держались за животы от смеха и жестами давали понять немцу, что у парня, мол, не все дома. Немец махнул рукой и полез обратно в кузов грузовика. Зато железнодорожник сердито раскричался. Грузчики принялись собирать рассыпавшиеся тюки — поднимали по одному, бережно передавали из рук в руки, кое-кто от усердия стал оттирать с тюков грязь — словом, время шло. А в глубине склада чернявый, хлопнув коренастого по плечу, похвалил его:

— Молодец, Янчи! А я уж было подумал…

— Поду-умал! — проворчал тот хриплым медвежьим басом. — Вы все думаете, что Янчи Киш пропил и остаток ума. Ан нет, у него еще есть тут кое-что! — И он ткнул себя пальцем в лоб.

В четыре часа дня их сменили. На погрузку прибыла новая бригада рабочих — с вокзала. Шепотом передавали рабочие друг другу пароль: «Кто станет надрываться, пусть лучше загнется».

А Янчи Киш и его чернявый дружок, незаметно улизнув с грузовика, отправились на проспект Кайзера Вильгельма, в свой традиционный кабак. К их разочарованию, прекрасной Манци там не оказалось — она была выходная, а грубиян буфетчик даже сладкой наливки отпустил им с неохотой. А кому она нужна, эта дрянная липкая бурда?!

Злые и недовольные, приятели повернули назад.

— А знаешь, какое сукно было! — вспомнил Киш. — Мне бы из такого хоть раз пальтецо сделать. Неужто все это отдадим гадам?

— А ты все же дурак, Янчи, — взмахнул в воздухе толстой палкой его дружок. — Болтаешь перед носом у этого жирного борова Мохаи. Вот дурак-то!

По сумеречным, погружающимся в вечернюю мглу улицам они неторопливым шагом усталых людей шли к себе, в Буду. На Цепном мосту их остановил людской затор. У спуска с моста, по ту сторону реки, шла проверка документов. Проверяли трое: нилашист, полевой жандарм и полицейский. Чернявый тянул шею, глядя поверх голов: как и все, он прикидывал, как бы попасть к полицейскому. Главное, чтобы не к нилашисту… Он попробовал пропустить вперед шедшего за ним молодого человека в коричневой шляпе и зеленом мохнатом пальто.

— Пожалуйста, сударь. Мы-то еще успеем.

Но тот, улыбаясь, стал отнекиваться:

— Что вы, что вы, мне ведь тоже не к спеху.

Про себя молодой человек в зеленом пальто, — а это был Ласло Саларди, — пока грузчики вежливо оттирали его в сторону нилашиста, думал: «Ну, счастьюшко, выручай! Посмотрим, чего стоит мой «чудо-документ».

Счастье не изменило ему и на этот раз. Жандарм, может быть, и придрался бы к документу «военного предприятия первого разряда», но нилашист в мгновение ока капитулировал перед печатями со скрещенными стрелами и надписями на немецком и венгерском языках. Длинный, витиеватый текст он даже не стал читать, сравнивал только сходство владельца с фотографией.

— Пожалуйста, брат!

Пересекая площадь Кларка Адама, молодой человек посмеиваясь в душе, слушал ворчание шедшего за ним следом грузчика:

— Видал, какая у этого бумаженция?

— Наверняка какой-нибудь главарь ихний! — отозвался другой.

— Точно! А еще прикидывался, будто тоже к полицейскому предпочитает попасть. Чтоб ему свою мать в гробу поцеловать!

В доме на углу Главной улицы расположилось небольшое кафе. Полевая жандармерия, очистив его от посетителей, согнала сюда всех задержанных при проверке на мосту. Их было уже человек тридцать. Проходя мимо них, молчаливо и мрачно ждавших своей участи, Ласло вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он повернул голову в сторону кафе и едва не вскрикнул от испуга: из кучки задержанных на него беспокойно глядел Лаци Денеш. Ласло должен был встретиться с ним в шесть часов вечера на Логодской.

Ласло замедлил шаг, затем, остановившись, сделал вид, что завязывает шнурок ботинка. Краешком глаза он видел, как Лаци достал записную книжку и начал писать что-то…

— Проходите, не останавливаться, — закричал вдруг на Ласло жандарм, и ему пришлось отойти до самого угла проспекта Яноша Хуняди. Там он снова остановился и опять наклонился завязать шнурок — иначе жандарм мог заподозрить неладное. Затем неторопливо, как будто прогуливаясь, он прошелся по проспекту до подножия Башни Рыбаков и повернул назад. Облава уже закончилась. Задержанных, построив в колонну по четыре, повели через Туннель. Ласло спустился к кафе. На мостовой он заметил листок из записной книжки. Подняв его, прочитал: «Сверток возле стойки, в газете». Ласло вошел в кафе.

— Кофе есть?

Худенькая черноволосая девушка за стойкой устало махнула рукой:

— Откуда?

— Коньяк?

Буфетчица даже отмахиваться сочла излишним.

— Чай есть, — сказала она и добавила уныло: — Венгерский. И еще бутерброды — по карточкам.

— Спасибо! Тогда мне ничего не надо, — разочарованно проговорил Ласло и уже направился к выходу. Вдруг он вскрикнул:

— Ох, чуть сверток свой не забыл!..

И он поднял из угла возле стойки обернутый в газету тяжелый пакет: семь набитых обойм для девятимиллиметрового пистолета и несколько документов и писем на имя Денёша, настоящее его имя, которые он неосторожно носил при себе в кармане. Хорошо еще, что Лаци сумел вовремя от них избавиться.

На листочке из записной книжки, в самом низу, была еще одна фраза:

«Поговори в Телеки с Ф. А.!»

Подразделение, в котором служил Лайош Сечи, было чем-то средним между рабочей и штрафной ротой.

Разумеется, в свое время Сечи отслужил, как положено, действительную, но и после этого его снова и снова призывали в армию по всякому поводу: в дни оккупации Верховины и Трансильвании, по случаю аннексии Бачки[25]. За ним числились только «старые» политические дела, и на основании закона об амнистии его не имели права счесть «лицом, преследовавшимся по суду в прошлом». О том, что он тем не менее состоял на особом учете, Сечи мог догадываться только потому, что после сорока месяцев военной службы он не получил даже ефрейторской звездочки. В сорок втором Сечи отправили на фронт, но уже в Киеве он угодил в госпиталь, тяжело заболев по дороге дизентерией. Через две недели он весил всего сорок килограммов, в легких, судя по рентгену, тоже обнаружились какие-то изменения, и в конце концов с отметкой «временно непригоден» его отправили домой. Умирать.

Но Лайош Сечи не умер. Несколько недель он прожил у родственника жены — шахтера из Шалготарьяна. Оправился, окреп и уже к осени снова, как ни в чем не бывало, стоял на строительных лесах, постукивал мастерком по кирпичикам. Сразу же включился и в подпольную работу: распространял коммунистическую прессу, выполнял отдельные партийные поручения. Трудно было в это время вести партийную работу. То и дело обрывалась связь — из-за частых провалов, призыва в армию товарищей и кто знает по каким еще причинам. Приходилось иногда по целым месяцам работать в одиночку, на свой страх и риск. Сечи агитировал — осторожно, без лишнего шума, — но беспрестанно агитировал: против войны, против немцев, против нилашистов. К счастью, после болезни его почти на два года оставили в покое, — даже не вызывали на «перекомиссию» на призывной пункт. Казалось уже, что во дворце Сент-Дёрдя решили без него, без Сечи, выиграть войну. Однако летом сорок четвертого повестка все же пришла. На этот раз врачи должны были ответить только на один вопрос: годен он к военным работам или нет. И тут же определили его в роту. Кого только не было среди этих людей в гражданском платье, с трехцветными повязками на рукаве, но зато — в солдатских пилотках.