Свидетельство - Лайош Мештерхази

Поллак на мгновение оцепенел, затем стремительно свернул на проспект Гёмбёша. Каснар бросился за ним. Поллак прибавил шагу, слыша, как за его спиной по брусчатой мостовой цокают кованые офицерские сапоги. Завернув в улицу Дёрдя Рата, он припустился уже почти бегом, но на безлюдной улочке обер-лейтенант решился наконец его окликнуть:

— Эй, дружище! Да остановись же ты, сумасшедший!

В ресторанчике на углу, где они заказали по стакану эрзац-чая, Каснар единым духом выпалил Поллаку свою историю: как он сбежал из батальона военных корреспондентов, как самовольно продлил свой «отпуск», а сейчас, сговорившись с несколькими приятелями-офицерами, занимается организацией побегов евреев из гетто… Поллак нервничал, все время поглядывая на дверь.

— Перестань же валять дурака, старик! — вспылил Каснар. — Ведь мы старые знакомые! Неужели ты и настолько мне не веришь? Только потому, что я… Так разве я задумывался тогда над этим? Просто фашистская газетенка «Мадяршаг» платила больше других — в этом все и дело! Да и чем я там занимался в конце концов? Уголовной хроникой за четыре сотни в месяц! Поэтому я и говорю тебе: не будь дураком! Ты же меня давно знаешь. Начинал-то я в «Непсаве». И что я не дурак, тоже знаешь… Да разве здравомыслящий человек может не видеть сейчас, как идут у нас дела? И не только сейчас, а вот уже два года!.. Так неужели ты мог подумать, что я все еще?.. Да я и в то время не был нилашистом, теперь я могу тебе сказать это… Вот взгляни, если ты мне не веришь. — Из грудного кармана Каснар вытащил свернутую трубочкой бумажку. — С этой «липой» я и скрываюсь. Что поделаешь: такова обстановка! И работаю. В Сопротивлении. Сейчас каждый должен делать, что только может. Я, например, лично связан с Имре Ковачем, из «Венгерского фронта», если хочешь знать… Ну, а ты? Я вижу, ты в пекаря записался. Это хорошо!

Недоверие Поллака к Каснару мало-помалу проходило. Но своего нынешнего адреса он все же дать не пожелал, хотя и похвастался, что «ведет политработу». Каснар хлопнул ладонью по столу, хотя тут же испугался и приглушил голос до шепота:

— То-то и оно, что политработа! А нужна работа с оружием в руках! Вот над чем мы сейчас бьемся: организовать вооруженное восстание!

— Думаю, и это будет, — сдвинув брови, возразил Поллак. — Будет. Подготовка идет повсюду. Я, например, тоже… Словом, я знаю, что подготовка идет…

— Сведи меня с кем-нибудь, старик! — попросил Каснар. — Силы наши рассеяны, вот в чем беда. Сведи, если можешь! У меня пятьдесят офицеров, готовых выступить в любую минуту с оружием. Ты понимаешь, что это за сила? Костяк для целого повстанческого полка. Полсотни отлично обученных, прошедших фронтовую школу, рвущихся к делу офицеров! Ребята — звери, готовы на все! Знаешь, пачками выкрадывают евреев из гетто, — не одного-двух, а пачками… Смельчаки! Ладно уж, я откроюсь перед тобой: мы каждый вечер собираемся в кафе «Парламент». Тот, кто пожелает установить с нами контакт, должен спросить обер-лейтенанта Пишту из эвакоотряда. Понял? Больше ничего тебе не скажу и у тебя не спрашиваю. А вы там у себя разберитесь и связывайтесь с нами.

Простившись с Каснаром, Поллак дал небольшой круг, выйдя на проспект Кристины и оттуда, через мост по улице Марвань, вернулся домой. Впрочем, он уже почти не сомневался в искренности рассказа обер-лейтенанта и решил обо всем поговорить с Франком.

В полдень Иштвана Казара вызвали к венгерскому коменданту вокзала. Казар плохо знал этого на редкость уродливого, вечно сонного и на вид сильно потрепанного судьбой жандармского обер-лейтенанта. Впрочем, на вокзале его почти и не было слышно: немецкий комендант, майор, поручал ему только черную, второстепенную работу.

Обер-лейтенант встретил главного инженера официальным нилашистским приветствием, встал из-за стола и, пока шел ему навстречу к двери, даже застегнул воротник мундира. Заметно было, что он собирает все свои силы для разговора об «этом весьма неприятном деле». Он зачитал вслух «протокол показания рабочего Сабо», получившего от главного инженера затрещину. Затем об утреннем происшествии рассказал коменданту сам Казар. На этот раз ему уже ни капельки не было жалко подлеца Сабо, и он подробно перечислил все его деяния.

Обер-лейтенант занес в протокол показания Казара, а затем долго гмыкал, раздумывая, как ему лучше поступить. Он хотел уладить это дело как можно тактичнее, тоньше… Его усталое, помятое лицо, казалось, заскрипело всеми складками и морщинами, когда обер-лейтенант попытался растянуть его в милую улыбку.

— Ведь мы же свои люди, венгры, господин главный инженер! Конечно, его поступок меня удивил: брат Янош Сабо… он с тридцать шестого года член «Национального рабочего центра», с тридцать девятого — член партии «Скрещенные стрелы», — а ведь в те годы на железной дороге еще преследовали нилашистов… И этот патриот, расово сознательный рабочий… повторяю, я удивлен. Но факт остается фактом, по-видимому, он действительно грубо оскорбил вас, господин главный инженер, и вашу милейшую супругу. Но, с другой стороны, и вы, господин главный инженер, как бы это сказать, — жандарм с трудом подыскивал нужные слова… — дали волю своим чувствам. Все мы — люди, как я уже сказал, все мы венгры. И переживаем сейчас тяжелые времена… И нервы у всех у нас слегка того… Словом неудивительно…

Комендант крутил и так и эдак и, наконец, промямлил, что предпочел бы поскорее закрыть протокол этого неприятного инцидента взаимным объяснением сторон. В конце концов, речь идет о старом кадровом нилашисте, сознательном рабочем… Но и об инженере Казаре в партийном совете предприятия все очень хорошего мнения…

Однако, к ужасу коменданта, Казар и слышать не желал ни о каких взаимных объяснениях.

— Мне, — заявил он, — объяснять нечего, его же объяснения меня не интересуют. А вот работать вместе с этим человеком я не буду.

Пробормотав что-то вроде: «Нужно обсудить», — комендант отпустил Казара.

После обеда, а потом еще и на другой день Казара вызывали составлять протокол о случившемся. В конце концов, скорее всего по приказу немецкого коменданта, понимавшего, что не так легко найти замену главному инженеру, — оскорбленные нилашисты прекратили возню вокруг дела о пощечине, а Сабо «по собственному желанию» перевелся в другое депо, в Ференцварош.

Под вечер Казар вызвал к себе Эстергайоша. Главный инженер был в большом затруднении: стать «соучастником» он не желал, но в то же время понимал, что и молчать нельзя.

— Этот подлец порядком наклепал на вас, на все депо, но особенно на вас, Эстергайош… Словом…

Слесарь стоял серьезный, задумчивый.

— Сказать по правде, господин главный инженер, сами мы посильнее вашего могли его шлепнуть. Да так, что он никогда бы и не узнал — кто… — Голос у Эстергайоша потеплел. — Ну да ладно. Вам, во всяком случае, спасибо.

Ночью Эстергайош исчез из депо, а на следующее утро Казар, по обязанности, доложил об этом коменданту, и тот объявил дезертира в розыск.

Немецкий комендант одно время повадился что ни день приходить в цех и сидеть там часами. Однако причин для неудовольствия у него не было: люди работали усердно, буквально до упаду. А портили они то, что сделали, когда комендант отправлялся спать.

По всему городу немцы грабили магазины. Перед текстильными лавками на улице Шаш стояли тяжелые армейские грузовики. Перед некоторыми домами собиралось и по четыре-пять машин сразу. Распахнулись ворота просторных, охранявшихся складов знаменитых купеческих династий — торговцев сукнами, шелком, полотном, рядниной, нитками и парусиной. Из недр старинных домов, из лавчонок, притаившихся под скромными, обшарпанными вывесками, потоками хлынули первосортные «настоящие довоенные» товары, каких уже много лет и в помине не было на рынке. Легкие мохнатые ткани чистой верблюжьей шерсти, тяжелые шелка, немнущаяся английская шерсть, крепкий, будто кожа, плис, толстая фланель — все это огромными кусками и прямо в тюках тащили и бросали в чрева крытых грузовиков тощие венгерские продавцы, солдаты из вспомогательных войск, железнодорожные грузчики, поденные рабочие. Под сотнями мокрых ботинок пыль, годами собиравшаяся в древних лавчонках, превратилась в грязное месиво. Стены, столько лет вбиравшие в себя тонкие запахи овечьей шерсти и дубильных порошков, наполнились вонью дешевой махорки и грязного пота.

Коренастый рабочий, в одной рубашке, с мускулатурой циркового борца, взгромоздил себе на плечи целую пирамиду из пяти тюков толстого пальтового сукна. Дорогу ему преградил смуглый парень — он был повыше ростом, но тоже крепко сколочен.

— Что ты делаешь, дурень? — шепнул он. — Не слышал разве: «Кто будет надрываться…»?

— Знаю, что делаю, — простонал из-под своей ноши первый и тронулся к выходу. За ним по настилу, верхним концом накинутому на порог, шагали гуськом еще четверо солдат и один железнодорожник. Однако, едва носильщик ступил на порог, огромная башня из тюков, зацепившись за край железной шторы, опрокинула навзничь мускулистого парня, а сама обрушилась на идущих за ним следом солдат и железнодорожника. Кто-то из них тоже упал, кто-то успел отскочить в сторону, сбросив тюки прямо в грязь.