Контрольный выстрел - Фридрих Незнанский

Наконец раздались аплодисменты, и все хлынули вниз — кто в ресторан, кто в буфет, а кто в подвал, к пиву. Через четверть часа поисков Турецкий отыскал Марковского в компании благородных старцев, весьма активно пьющих водку и хохочущих над вечными остротами неутомимого Маркуши. Саша в нерешительности остановился поодаль, не зная, что предпринять для привлечения высокого внимания к своей персоне, но Феликс Евгеньевич то ли почувствовал спиной настойчивый взгляд, то ли еще по какому поводу, резко обернулся, уставился на Турецкого в упор и знаменитым своим жестом лукаво погрозил мизинцем:

— Молодой человек, а я вас знаю, не отрекайтесь!

— Конечно, Феликс Евгеньевич! Помните, вы однажды меня срезали: «Объективное вменение, Турецкий, это чушь собачья, не оправдываемая ни временем, ни ситуацией…»?

— Ха, Турецкий! Александр! Господа, прошу минутку внимания, вот один из славных моих студентов! Ах, Саша, да что ж вы стоите в сторонке? Садитесь с нами! Друзья, позвольте познакомить! А это, Саша, мои коллеги по работе в известном вам журнале «Всходы». Ну да, те самые — «ядовитые»! — захохотал он. — Как тогда писали, а по-моему, кое-кто и по сей день так считает в вашей просоветской прессе. Позвольте представить вам и Валентина Дионисьевича Пушкарского. Льщу себя надеждой, что вы наслышаны о нем…

Еще бы не слышать о Пушкарском! «Враг народа» номер один. Многолетний руководитель зарубежной российской эмигрантской организации солидаристов, находившейся в Германии. Пушкарский поднялся из-за стола и церемонно раскланялся. Было ему уже хорошо за восемьдесят, сам худущий, ростом под потолок и глаза — широко открытые, смеющиеся.

— Здравствуйте, очень приятно. Полагаю, господа, поелику господин Турецкий, хо-хо, простите, Саша, еще совершенно трезв, поднести ему для начала вот этот стаканчик, хо-хо! По-русски, по-простому, по-нашему, господа!

Похохатывая, Пушкарский протянул полный граненый стакан и бутерброд с селедкой. Маркуша между тем называл фамилии остальных, а Турецкий все никак не мог отвести глаз от Пушкарского. И тот заметил, и тоже вопросительно, со смехом, брызжущим из глаз, уставился на Сашу.

— Так вы тот самый Пушкарский, которого приговорили к смерти? — вопрос был, конечно, не из самых вежливых.

— Именно, Саша! Именно приговорили, поелику сделали это сообща, хотя и, хо-хо, не сговаривались. А вполне возможно, что и сговорились! Смертные приговоры мне подписали и товарищ Иосиф Сталин, и фюрер Адольф Гитлер.

Видно было, что Пушкарский даже гордится столь высокой честью — считаться личным врагом одновременно двух кровавых диктаторов.

— Все эти люди, Саша, — сказал Марковский, расслабленно положив руку на плечо Турецкому, — все, кого ты видишь в этом узком кругу, сидели в гитлеровских лагерях и тюрьмах. А вот Валентина Дионисьевича от смерти спасла чистая случайность. Англичане разбомбили здание тюрьмы в Берлине.

— Ну, Феликс Евгеньевич, — вмешался крепенький старичок по фамилии, кажется, Арсеньев, — куда нам всем до Вэ Дэ Пэ! Он-то сидел в привилегированной камере для смертников.

— Не скажите, — тут же парировал Пушкарский, — никаких привилегий я не заметил, нам почему-то по субботам не давали, хо-хо, ни шампанского, ни жареных фазанов!

Пушкарский остался доволен своей шуткой, а Марковский сказал:

— Саша, вы посмотрите на этих людей! Все они закончили кто Сорбонну, кто Оксфорд. Вон Валентин Дионисьевич — доктор философии, химии, политических наук, профессор филологии. Доктор Рерих, напротив тебя, основатель целой философской школы! Господин Арсеньев — профессор права. Всю свою жизнь отдали они борьбе с коммунизмом и советской властью. Но — не диверсиями или шпионажем, как всегда клеветали на них партийные борзописцы, а словом и собственным пером. Я уже десять лет работаю с ними во Франкфурте-на-Майне и многому научился. А сейчас мы с господином Арсеньевым преподаем основы публичного, частного и координационного права в вашем Новом московском гуманитарном университете. Слышали о таком?

— Разумеется. Хотя их сейчас понаоткрывали где ни попадя. Все институты переименовали в университеты, а некоторые даже удостоились чести быть названными академиями. И знаете зачем?

— Любопытно!

— Другой уровень зарплаты — всего-то. Ну и звучит вроде посолиднее… А что Валентин Дионисьевич, он тоже у нас преподает?

— Нет, мой друг, — откликнулся живо Пушкарский, вот же слух у старика! — я теперь не у дел, хо-хо! Вышел на пенсию и разъезжаю себе по белу свету. С дорогими сердцу людьми встречаюсь. Вот сейчас навестил эту компанию, — он окинул радостным взглядом застолье, — и мотаю в Париж. Там у меня раут с одним нобелевским лауреатом. Потом махну в Люксембург, к приятелю. Он писатель с мировым именем, умница, замечательный человек, грех не навестить. А затем домой. Будете во Франкфурте, милости прошу в гости. Вот вам моя визитная карточка… А что, не доводилось бывать в наших местах?

— Да я-то собирался, дела, к сожалению, не пускают. Приятель у меня школьный обосновался в Мюнхене, приглашал с семьей. Но, вот видите, не удается пока.

— Стоит, стоит! — поощрил Александра Борисовича Пушкарский. — Побывайте, уверяю вас, понравится. Я ведь тоже к дому привык, знаете ли, хо-хо! День-другой погостишь — и домой тянет. Так что не исключено, что можем встретиться…

Они просидели в ДЖ почти до закрытия. Турецкий между делом нашел возможность рассказать Маркуше о цели своего визита сюда, и тот даже обрадовался. Поскольку сейчас он будет жить в Москве как минимум до рождественских каникул, то устроить встречу и серьезный разговор для газеты никакого труда не представляет. И материалы будут соответствующие, и компания не самая худшая… В общем, с этим делом, кажется, у Саши сложилось неплохо. А все остальное время он с удовольствием просидел в их такой необычной компании, слушал прекрасный русский язык, не засоренный новомодными оборотами и прочей феней, хотя от крепких выражений Пушкарского не раз все сидящие в застолье покатывались, словно дети. И еще он слушал их истории, полные горя, тяжкого труда, нищенского существования, и не уставал поражаться их знаниям, глубокой любви к России. Они ее чувствовали так, как могут чувствовать и переживать за родную мать ее дети — ласково и в то же время требовательно. Ибо для выздоровления всегда потребны большие усилия. Странно, за столько лет, за столько верст — и не потерять ни знаний, ни ощущений своей родины…

А вообще-то Турецкий даже и представить себе не мог, какую роль в его судьбе еще предстоит сыграть Валентину Дионисьевичу Пушкарскому…

СУББОТА, 7 октября

Хотя проснулся он рано, заметил, что Грязновы уже отбыли в неизвестном направлении. Саша привел себя в более-менее надлежащий порядок, бесцельно побродил по квартире и допил остатки уже холодного грязновского кофе. Затем закурил сигарету и стал ждать восьми часов. Это был тот позволительный минимум, когда уже можно беспокоить клиентов по служебным делам. Хотя, если иметь в виду субботу, им можно было бы дать время и выспаться. Но ничего, Бог простит.

Стукнуло восемь, и он тут же принялся набирать номер телефона штаб-квартиры русских прогрессистов, правильно полагая, что во время активной подготовки к выборам в Государственную Думу, куда все эти сумасшедшие партийки и движения через день-другой кинутся толпой, тесня и отталкивая друг друга, им поздно вставать вовсе не резон. А потому и интерес, проявленный к ним со стороны «четвертой власти», то бишь прессы, должен быть им как елей.

— Ага, — лениво ответил бесполый голос и замолчал.

Черт-те что! И они еще именуют себя партией? И на что-то смеют надеяться? Больших нахалов Турецкий еще не встречал.

— С вами говорит, — без всякого почтения начал он, — корреспондент газеты «Новая Россия». — Тут он не лукавил, а что внештатный — какая разница? — Я бы хотел встретиться с депутатом Госдумы и, насколько я понимаю, кандидатом в новый состав, госпожой Максимовой-Сильвинской. Наша газета может предложить одну из своих полос для выступления председателя вашей партии. Коммерческая сторона этого дела пусть вас пока не волнует.

Ответом было глухое молчание, как будто трубку плотно зажали ладонью. Снова заговорил совершенно другой голос, вежливый:

— Извините, как ваша фамилия?

— Александров. Борис Александров, назвался Саша своим газетным псевдонимом. — Если вы видели наше издание, яркое такое, красочное, оно, кстати, выгодно отличается от других, грешащих, между нами говоря, серятинкой, то вам несомненно должна быть известна моя фамилия. Мой профиль — законы, право и так далее.

В трубке снова образовалась пустота, причем, как Саше подсказывала интуиция, некоторым образом от растерянности. Впрочем, уже через минуту он понял, что оказался прав. Трубку взял уже третий человек, который не отличался ни вежливостью, ни хотя бы элементарным чувством такта.