Вверх тормашками в наоборот-2 (СИ) - Ночь Ева

Баю-бай… баю-бай…

к маме, мальчик, прилетай…

Шёпот, кажется, вылезает отовсюду, сипит протяжно, будто кто-то медленно помешивает деревянной ложкой на огромной сковороде раскалённую соль.

Лерран щипает себя за запястье. Прикасается к лицу. До боли закусывает губу. Это что, продолжение дурацкого сна?!

Баю-бай, баю-бай

Больше здесь не засыпай…

От беспрестанной качки кружится голова, тошнота обжигает кислым рот. Прижимаясь спиной к ненадёжной поверхности, Лерран разворачивается и, с усилием переставляя ноги, пытается дойти до выхода. Замок, раскачиваясь, подталкивает и ведёт его, как малыша за руку.

Голос, исчезая, тает; пол выравнивается; и только стены продолжают бугриться, как мускулы, потрескивать, покрываясь рябью каких-то полусмазанных картин, эпизодов чьей-то прошлой жизни. Всё в тумане, подёрнутое мейхоновой пылью. Столетия или дни мелькают – Лерран не желает знать и не собирается смотреть. Сейчас важно дойти до двери и выйти наружу.

Ему удалось. Проём услужливо распахнулся – не пришлось и сосредотачиваться. Кажется, выкатился на улицу кубарем. Голый, в одних ночных штанах. Предутренний холод обжигает кожу, но никакая сила не заставила бы его сейчас войти назад, чтобы одеться. Жадно пьёт воздух, пахнущий морозом. Во рту стоит гадкий привкус моря. Леррана передёргивает.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Ступни обжигает гладкая каменная кладка. Новый властитель смотрит на звёзды. Делает ещё несколько вдохов-выдохов и направляется в конюшню. Хорошо, что в седельных сумках, оставленных, возле верного Звана, есть запасные штаны, рубаха и тонкий плащ. А без обуви можно и обойтись.

Наскоро одевшись, Лерран спешно седлает коня и покидает шараканов замок. Зван осторожно ступает по Небесному Пути, беспокойно помахивая хвостом и часто подёргивая ушами, отчего те ходят ходуном, хлопая по узкой морде.

Как только Небесный Путь превратился в обычную горную дорогу, Лерран выдохнул и успокоился окончательно.

Умом понимал: его поведение напоминало позорное бегство.

Внутренний упрямый голос нашептывал: «Тактическое отступление».

Лучше сюда никогда не возвращаться – гнул трезвый разум.

«Вернусь и всех скручу в спираль лоборога!» – ёкало с бешенством в груди.

Землями можно владеть и без замка, тебе очень важна Верхолётная Долина, – возражал трезвый расчёт.

«Вернусь и не оставлю камня на камне от тайн, закрытых дверей, неприближающихся садов!», - бушевала ослепляющая ярость.

Он ударил пятками коня и погнал с бешеной скоростью, которую только можно было выжать на горной тропе. Зван нёсся к рассвету, мелкие камешки разлетались веером из-под копыт.

Холодное солнце нехотя выходило из-за гор и впервые за всю осень светило тускло, словно подёрнутые мейхоном, застывшие от безвременья комнаты. Приближалась зима.

Глава 17 Двигаясь к цели

Пиррия

Двигаться приходилось медленно. Тело Пиррии не готово было к дороге и тряске, но она не сдавалась. Садилась верхом, ехала сколько могла. Лошадка Пина плелась шагом, подстраиваясь порой под нелепые команды хозяйки. Иногда Пиррия проваливалась в обморок и Пина везла её обмякшее тело, прислушиваясь к гневным крикам финиста.

Птица не могла стать опальной сайне нянькой, но часто именно финист заботился о ней, как мог. Ловил мелких зверушек, чтобы она ела мясо. Разжигал костёр, потому что лишённая силы не могла из себя извлечь ни искорки, а пользоваться черкалом не научилась. Ночью накрывал измученное тело огромными крыльями. Под горячими перьями почти утихала боль, Пиррия согревалась по-настоящему и забывалась беспокойным сном. Ночные часы превращались в праздник, который она будет помнить всегда. А с утра всё начиналось сначала.

Казалось, дорога растянулась в бесконечность. Изгнанница уже не понимала, куда и зачем едет, но двигалась и двигалась, не думая и не оглядываясь по сторонам. Красота природы её не трогала – проходила мимо оцепеневшего разума пятном. Людей она сторонилась, да и не так уж много их встречалось на горном пути.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Ни разу не всплыла мысль: а туда ли она движется? Верный ли выбрала путь? Но сомнения Пиррию не терзали. Только финист улыбнулся бы, если б мог.

По вечерам, сидя у костра, она разговаривала с ним.

– Я запуталась, Тинай. Когда сила наполняла меня, внутри всё бурлило. Казалось, могу опрокинуть мир и станцевать на разбитых осколках. Всегда нравилось побеждать. Ставить цель, перемахивать через препятствие с большим запасом и свысока смотреть на тех, кто плетётся сзади, не может догнать и приблизиться.

Наверное, Ивайя права: некому было меня одёрнуть и приземлить. Сестрёнка оберегала, отец попадал в угарище и не знал, что делать с дочерьми. Мужчины привыкли во всём полагаться на женщин, плыть по течению и ни о чём не думать. А когда Обирайна лишает их спокойствия и опоры, становятся беспомощнее детей.

Я не осуждаю отца, Тинай. Просто никогда по-настоящему не чувствовала его любви. Может, потому что из-за меня ушла на Небеса мама?.. И он помнил об этом?

Пиррия горько усмехалась. Грела растрескавшиеся опухшие руки над костром. Затем неловко смазывала раны мазью, что отыскалась в седельных сумках. Там много чего нашлось полезного. Как будто кто-то невидимый знал, что ей понадобится. Наверное, мерзкий Панграв имел глаза на затылке да и в других местах тоже.

Больше всего доставляло ей неудобство израненное тело, скрытое под одеждой: ожоги вначале превратились в огромные волдыри, которые впоследствии лопнули. Грубая ткань терзала плоть. Изредка Пиррия позволяла себе обнажаться, чтобы хоть ненадолго избавиться от контакта кожи с материей. Сцепив зубы, мылась в горных ключах, как могла, смазывала ожоги. Мазь таяла, а мокнущие узкие язвы заживать не спешили.

– У меня нет сил злиться, Тинай, – откровенничала она, глотая горечь слов и мыслей, – мне кажется, будто есть две Пиррии: та, прошлая, бешеная и сумасшедшая, не знающая компромиссов, всегда готовая побеждать, и теперешняя – сломанная кукла с вечной болью в теле. А может, и душе. Не знаю. Внутри я распалась на две половины и пока не могу сложить что-то целое.

Она смотрела в огонь и проводила рукой по щекам, ощупывая пальцами безобразные вспухшие полосы. Закрывала глаза, ощущая ломкость ресниц и скусывая зубами кожу с обветренных губ. Финист безмолвствовал, лишь тепло его тела рядом говорило: Пиррия не одна. Пока что этого было достаточно.

Она не придумывала слова, которые скажет, когда догонит путешественников. Не представляла, как её встретят и что будет, если пнут и прогонят, как дикое животное. Не готовилась, не сочиняла, не предугадывала шаги. Просто ехала и ехала, плелась и шагала. А когда поняла, что цель близка, в какой-то момент впала в ступор.

Фургоны и повозки показались вдали под ночь – обозначились пыльной змеёй в лучах уходящего солнца. Пиррия не стала пришпоривать Пину: к концу дня у неё почти не оставалось сил, а появлялось желание только слезть с седла, которое превращало её жизнь в пытку.

– А вот и конец нашего пути, Тинай, – прохрипела она сорванным голосом и натянула поводья, впервые подумав, что ждёт её впереди. – А может, никакой это не конец, а лишь начало. В любом случае – неизвестность.

Пина повернула умную морду, бросив косой взгляд на хозяйку, и фыркнула. Можно подумать, лошадка знала куда больше самой Пиррии.

– Вперёд! – пришпорила животное и отключила мысли и чувства, наплевав на озверевшее от боли тело. Жили только воспалённые глаза, что вцепились мёртвой хваткой в уходящий вдаль хвост каравана.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Тинай, вскрикнув, взвился в небо и исчез. Пиррия даже испугаться не успела. Лишь много позже подумала, что не смогла бы жить, исчезни финист навсегда.

Если бы не ночь, вряд ли бы она догнала путешественников сегодня. Фургоны и повозки остановились, люди готовились к ночлегу. Нестойкими маяками горели два костра. На их свет и двигалась, уже ничего не чувствуя и не понимая.