Два Обещания - Даша Самсонова

что-нибудь роняла на пол. В последний раз этим оказались ее очки, которые потеряли дужку, теперь она была занята тем, что пыталась починить их при помощи скотча.

— Молодцы, мне нравится, что у вас выходит, вы чувствуете цвет, становитесь его пятнами, — попутно говорила учительница, и ее монотонному голосу мог позавидовать предводитель секты, — каждый из вас способен отыскать в себе художника.

— Зацени, — пихнул Николаса в бок Бэнко, указав на шизофреника, у которого зубы стали фиолетово-синими из-за того, что тот разжевал восковой мелок.

— Нам и так перестали давать карандаши, чтобы мы ими не покалечились, а благодаря этому придурку скоро вообще придется рисовать собственной гривой. И ты — не свети пластилином! Они знают, что я не из тех, кто будет его есть или кидаться. Я взял этот редчайший материал под честное слово, что не стану ни с кем делить.

Николас окинул взглядом присутствующих. Правда, пластилин был только у них двоих. Остальные довольствовались флуоресцентными фломастерами либо гуашевыми красками, орудовали кистями с отпиленными наконечниками. Искусством были увлечены единицы. Впрочем, что ожидать от депосов, которые на местном диалекте назывались “глубокими”, а если полностью, то “глубокопомешанными”. Они были настолько погружены в свою реальность, что кружок изо их не интересовал. Коляски этих пациентов были придвинуты к столу для создания иллюзии их присутствия, но большее, на что те были способны, так это пускать слюни на бумагу. На ступень выше “глубоких” значились “чокнутые”. Эти парни соображали получше. Некоторым, под надзором санитаров, разрешали пользоваться безопасными ножницами для резки бумаги. Но все же, если присмотреться, можно было разглядеть “птичку”, накрепко засевшую в голове. Среди них был старик, который ни с того ни с сего агрессивно выкрикивал непристойности, а его сосед по парте стонал о том, что его живьем едят блохи, беспрестанно чесался и просился помыться. Присутствовали и те, кто странно одевался, нацепив на голову мотогоночный шлем, руками выделывал вензеля в воздухе. “Чокнутых” было большинство. Стоило отметить, что среди них встречались экземпляры, которые вели себя вполне адекватно, но почему-то за край стола к представителям третьей, последней касты так и не попали. На арт-терапии, в столовой, в парке — лучшие места занимала элита “нормальных”. Увидев их, ничем бы не выделившихся из толпы депосов за воротами клиники, можно было только гадать, почему они проводят свое время не на работе, а в клинике для душевнобольных. Состав “нормальных” насчитывал четыре типа депосов: алкоголиков, наркоманов, косивших от армии и Лисера, который в “Голосе лесов”, как и Николас, чувствовал себя все равно что на отдыхе. На творческом часе их шайка сидела за одним столом, подальше от персонала. Переговариваясь и гогоча, они швыряли комки бумаги в “глубоких”. Беспомощные “глубокие” издавали мычание, изображая что-то наподобие обвиняющих жестов в сторону распоясавшихся представителей элиты.

— Я забыл сказать: на самом деле тебе не следовало тут сидеть, несмотря на то, что я бы этого хотел, — поведал Николасу Бэнко.

— Почему?

— Я — “чокнутый”, — разъяснил чубарый депос с такой обыденностью в голосе, словно говорил, какой он масти. И, оторвав взгляд от куска пластилина, который старательно разминал в ладонях, завел долгое разъяснение о делении на касты, указывая на примеры пальцем.

— То есть если я алкоголик, то должен сидеть с ними? — Николас указал в сторону Лисера и его компании.

Бэнко кивнул.

— А если я неудачник-самоубийца?

— Все равно, ты — “нормальный”, а я — “чокнутый”, — был непреклонен он.

Тем временем девушка-психолог закончила починку своих сломанных очков и теперь выискивала нарушителей дисциплины. Бэнко сделал вид, что увлекся лепкой. Он пытался раскатать ровную лепешку. Она должна была стать пропеллером для будущего пластилинового вертолета. Николас хотел спросить его, с чем связана такая любовь к аэротранспорту, но передумал, решив заняться положенным делом. Лепить у него получалось еще хуже, чем у Бэнко. Он попытался создать маленькую копию Флайка, но в конце концов у него вышло нечто ужасное, больше напоминающее гениталию. Николас смял свое творение в бесформенную массу (сколько новых таблеток появилось бы у него в меню, признайся он Нилу, какие скульптуры получаются у него на уроках арт-терапии?). Так и не отыскав в себе художника, вороной депос оставил это занятие и, просто для видимости, чтобы к нему не лезла психолог с вопросами, не скучает ли он и не дать ли ему все-таки фломастеры, стал катать из пластилина шарики. Николас поглядывал на пациентов, заостряя внимание на одном из них. Ероман так и сидел в дальнем углу комнаты, на табуретке, повернувшись спиной к окну, так чтобы утренний свет падал на планшет, к которому он прикрепил обрывок ватмана. Вдали от всех рыжему пациенту пришлось тесниться среди колясок с “глубокими”, но, похоже, собственный статус его не волновал.

— А вот он? — тихо спросил Николас у Бэнко, указав на Еромана.

— Ты что, издеваешься? Конечно, Ер считается здесь “чокнутым”, а еще он буйный, — без раздумий ответил чубарый депос, а потом добавил: — Странно, что он вообще здесь. Обычно его не пускают вместе с нами.

— Мне с первого дня рассказали о его выходках, — заинтересованно кивнул Николас, рассчитывая на продолжение беседы.

— У нас здесь все жуткие сплетники. Даже “глубокие”, если бы могли говорить, обсуждали бы Еромана, настолько он знаменит. Ты, конечно же, слышал историю про дерево. Ну, про то, как, спасаясь от надзирателей, Ер забрался на сосну. Это все знают. Но лишь единицам известно, как его оттуда сняли. А я видел, — с превосходством, расплывшимся по всему лицу, Бэнко многозначительно замолчал.

— Расскажешь?

— Ты заметил, куда выходят окна в нашей комнате? Ага, на парк. Есть там одна ветвистая сосна. На ней он и сидел. Я видел его всякий раз, выглядывая на улицу. Словно большая птица, выжидая, он пробыл там два дня. Санитары что только не испробовали, но лезть на дерево, прямиком в объятия Еромана, так никто и не решился. Они надеялись, что он свалится во сне, даже застелили землю вокруг ствола матами. Они были до смешного наивны. Думаю, Ер мало что не упал, но и с голоду бы не помер. Помню, как к нам в отделение залетел воробей. Ероман поймал его на лету одной рукой. Если бы не санитары, он, наверное, сожрал бы птицу. Ер вообще поохотиться любит, иногда жутко становится, ведь на тебя