Оноре Габриэль Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность - В. Васильев

Но если с этой стороны над ним подымалась гроза, то с другой у него неожиданно создалась связь с одним из министров. Из прежнего министерства портфель удержал только Монморен; когда-то он был врагом Мирабо, но теперь чувствовал себя одиноким и для своей поддержки вступил с оратором в тайный союз. Цель союза заключалась в том, чтобы низвергнуть не только Лафайета и его сторонников, но все Национальное собрание, и усилить власть короля.

Тут мы видим образ действий, который повторялся всеми вождями революции: стремление подчинить себе безусловно все и всех постоянно разгорается в них; их ненависть к другим вождям растет с часу на час; их планы низвержения делаются все шире; со средствами, находящимися у них в руках, они нисколько не сообразуются, а считают все для себя возможным. Мирабо пока действует еще интригами; впоследствии будут действовать арестами и казнями, и, наконец, Наполеон – общеевропейской войной: вместо тысяч казненных явятся сотни тысяч избиваемых на полях сражения. Из французского энтузиазма сделано будет чудовищное злоупотребление, и чем громче будет слава, тем неизбежнее она приведет к великим страданиям и к позору. Дело, которое защищал Мирабо, в сущности с каждым днем ускользало у него из рук, но он этого не замечал и считал для себя возможным бороться с возрастающим числом врагов, которых сам искусственно себе создавал. Он составил обширный проект наблюдения за всей страной и воздействия на нее путем печати. Повсеместно должны были находиться соглядатаи, которые бы неустанно доносили правительству о состоянии умов; к ним присовокуплялись странствующие шпионы и официозные литераторы, которые до тех пор давили бы на сознание через прессу, пока весь народ не стал бы думать так, как нужно правительству. Подкуп влиятельных лиц должен был играть также большую роль; самая же значительная выпадала на долю Мирабо, который хотел заставить Национальное собрание наделать столько глупостей, чтобы окончательно уронить его в глазах общественного мнения и побудить весь народ искать спасения у короля. План был неосуществим просто с денежной точки зрения, не говоря о прочем: в распоряжении имелся лишь ежегодный бюджет короля, а между тем один расход на тайную полицию потребовал бы 240 тысяч ливров в месяц. Даже самого Мирабо народ слушал только в том случае, когда он применялся к нему и возбуждал против себя консерваторов и короля; он одушевлялся новыми ораторами, за которыми шел прямо в противоположную сторону; было слишком очевидно, что он не станет читать официозных писак. Обширные планы оставались без исполнения, и все-таки казалось, что Мирабо хотя медленно, но подвигается к своей цели. По вопросу об организации духовенства оратору не удалось заставить Национальное собрание наделать глупостей и разделить французский народ на две неравные половины: одну многочисленную и фанатическую, которая стала бы на сторону ультрамонтан и короля, а другую – малочисленную и бессильную с политическими мечтателями во главе. Влияние ультрамонтанского духовенства падало, а не возрастало. Сам Мирабо держал себя в этом деле так, что его план имел вид басни, сочиненной им для того, чтобы обойти своих покровителей. Его речи возвышали его популярность в народе, в котором они сеяли ненависть, а не приверженность к ультрамонтанам. Низвергнуть Национальное собрание в пользу короля было невозможно, но под ближайших врагов своих Мирабо продолжал подкапываться. Один полк национальной гвардии выбрал его своим полковником. Таким образом он мог получить возможность ближе наблюдать за Лафайетом, но из этого ничего не вышло. Через три дня усилилось его влияние на администрацию Парижа, так как он вместе с Талейраном, Дантоном, Сиесом и Ламетом попал в число тридцати шести администраторов города. Наибольшее значение для Мирабо имело то обстоятельство, что он наконец огромным большинством выбран был председателем Национального собрания; при этом влияние консерваторов имело немало значения. Но если председательство в якобинском клубе не мешало падению его дела, то и председательство в Национальном собрании не могло ему помешать. Мирабо удалось парализовать меры против эмигрантов, что могло понравиться королеве; но для достижения такой цели оратор в своей речи должен был просить короля, чтобы он побудил эмигрировавших членов королевского семейства дать присягу на верность конституции. Напоминая этим народу об измене среди царствующего дома, он, конечно, не мог содействовать усилению королевской власти. Все, что делал Мирабо, носило характер обоюдоострый. Внутреннее противоречие в его поведении было таково, что никто не мог знать, следует ли видеть в нем сторонника или врага; он всем угождал и всем досаждал в одно и то же время; в одно и то же время он был и радикальнее, и консервативнее Лафайета. Перед двором он окрашивал себя консервативным цветом, был злейшим врагом республиканского будто бы образа мыслей Лафайета, героя двух миров; перед якобинцами он с яростью красного нападал на Лафайета, современного мажордома. По поводу закона об эмигрантах он прибивал к позорному столбу семейство короля и доказывал, что всем можно простить эмиграцию, но не членам королевского дома, возможным наследникам престола, и в то же время бросал перчатку якобинцам, доказывая, что, если они проведут закон против эмигрантов, то он откажется повиноваться ему; на поднятый ими шум он произнес свое знаменитое: “Молчать, тридцать голосов!”

В конечном результате выходило, что он старался угодить и тем, и другим, – непостижимая скользкая изворотливость змеи. В ответ на все это Мирабо осыпали отовсюду дерзостями, которые далеко оставляли за собою его собственную невероятную дерзость. Мирабо не был исключением; люди, имевшие два лица, люди, о которых никто не знал, должен ли он в них видеть друзей или врагов, составляли тогда правило. Палач Булье разыгрывал роль сторонника Лафайета и даже перед Ламарком боялся снять свою маску, несмотря на то, что Ламарк принес ему записку от короля; он уступил с такими предосторожностями, что душа его по-прежнему оставалась потемками.

После дела об организации духовенства Мирабо пришлось играть первостепенную роль по вопросу об усилении вооружений на случай войны с соседями. Слухи о враждебных намерениях соседних держав сильно возбуждали общественное мнение; Мирабо явился докладчиком соединенных комитетов военного, дипломатического и сыскного. Докладом своим от 28 января 1791 года он старался успокоить умы, доказывая, что ни одна держава не имеет ни повода, ни интереса воевать с Францией; но при этом все-таки пришел к заключению, что следует укомплектовать тридцать полков пехоты и двадцать полков кавалерии с соответственным числом артиллерии за счет чрезвычайных расходов. Мирабо стал усердно заниматься иностранной политикой, чтобы оказывать услуги покровителю своему, министру иностранных дел Монтморену. Обожатели Мирабо жаловались на несправедливость Национального собрания, которое так долго медлило, прежде чем избрало его своим председателем; на президентское кресло он попал только сорок четвертым.