Брусиловский прорыв. 1916 год - Максим Викторович Оськин

обороны батарей (дабы не угодить в руки наступающего неприятеля) для войск первой линии всегда будет минимальной. Э. фон Фалькенгайн (в описываемое время – начальник германского полевого Генерального штаба) писал после войны: «Если суммировать опыт войны, то едва ли можно будет сказать, что подобное правило всегда оказывалось целесообразным. В нем слишком мало считались с психикой среднего солдата… Когда наставление применялось отборными войсками, притом же хорошо обученными и с надежным командованием, то, обычно, нужная цель достигалась. Но очень часто случалось как раз наоборот, последствием чего были не только более тяжкие потери в людях, причем проявлялся самый нежелательный из видов потерь – добровольная сдача в плен, но также и утрата позиций. Опыт показал, что в позиционной войне крайне опасно ставить солдата на такой пост, где он чувствует себя покинутым, зная, что ему нечего надеяться на поддержку… Происходит добровольная сдача в плен или преждевременное откатывание назад, не могущее остановить уже и на главной оборонительной линии». Комментировавший замечание генерала Фалькенгайна выдающийся русский военный ученый и участник войны А. Е. Снесарев назвал германского генерала «мудрым военным психологом»[78].

С осени 1915 г. Восточный фронт, как и Западный, застыл в тупике позиционной борьбы. Ученый говорит: «„Позиционный тупик“, охвативший военное искусство обеих сторон на всех уровнях – от тактического до стратегического, порожденный возросшей огневой мощью оружия (артиллерии и автоматического стрелкового) и отсутствием адекватных средств для подавления ее, связал руки стратегическому творчеству, ограничил его поисками выхода – преодоления превосходства обороны над наступлением»[79]. Австрийцы полагали, что их оборона именно непреодолима. Опыт операций на реке Стрыпа и на озере Нарочь, где русские так и не смогли прорвать австро-германскую оборону, убеждал в этом неприятельский генералитет.

Тем не менее все-таки к маю 1916 г. положение вещей несколько изменилось: русские пополнили запасы снарядов, целенаправленно готовились к взлому мощных оборонительных рубежей австро-германцев, наконец, русское командование тоже должно было учесть опыт неудач на Стрыпе и Нарочи. Все это не было учтено австрийцами, что и послужило одной из главных причин их тяжелейшего поражения в ходе Брусиловского прорыва. Генерал-квартирмейстер германского Главного командования на востоке М. Гофман впоследствии писал: «Чувство уверенности в себе окрепло у австрийцев после событий на русском фронте, а в особенности же от того, что слабой армии Пфлянцер-Балтина удалось без нашей помощи удержаться против русских»[80]. В данном случае уверенность в себе переросла в самоуверенность.

Превосходно зная об австрийской оборонительной тактике, русские стремились нанести врагу максимальные потери еще до начала атаки. Поэтому во время артиллерийской подготовки русские батареи дважды совершали ложный перенос огня в тыл первой линии врага. Обычно такое означало, что готовится атака пехоты. В итоге австрийцы выбирались из укрытий и занимали окопы и пулеметные точки, а русские орудия вновь били по первой линии. На третий раз противник не решился выйти из своих укрытий, чтобы не подставлять зря пехоту под огонь, и пошедшие в атаку русские войска массами брали затаившихся в убежищах врагов в плен, чем и объясняется столь значительное количество пленных, взятых русскими войсками на оборонительных позициях неприятеля[81].

Дабы не дать врагу времени опомниться, еще на стадии подготовки операции было установлено правило, согласно которому первая волна атаки, подкрепляемая второй волной, должна была без остановки пройти первую линию неприятельских укреплений (ее «зачищали» специальные команды), взять вторую линию и только там приступить к ее закреплению. И тут же третья и четвертая волны атаки проходят дальше, преследуя отступающего противника до тыловых оборонительных полос. А в голове атакующих колонн шли специальные штурмовые отряды, на долю которых выпала ликвидация узловых точек неприятельской обороны, дабы расчистить свободный путь наступающей линейной пехоте.

Существенная доля в боевой работе артиллерии отводилась контрбатарейной борьбе – то есть ударам по артиллерии противника. Качество неприятельских боеприпасов уже теперь оставляло желать лучшего. Так, согласно некоторым источникам, русским батарейным командирам приходилось неоднократно «наблюдать, что у австрийцев иногда из 10 подряд выпущенных гранат ни одна не разрывалась. В таких случаях австрийцы обыкновенно прекращали стрельбу; неразрыв 8 гранат из 10 выпущенных – явление для австрийской артиллерии часто повторяющееся»[82]. Между тем сделанные из сталистого чугуна по французскому образцу снаряды русской легкой полевой артиллерии практически не давали осечек (негатив наблюдался в отношении закупаемых за границей снарядов к орудиям иностранных образцов).

Трофеи русских войск 8-й армии только под Луцком составили 45 тыс. пленных, но всего 66 орудий, так как противник все-таки успевал, бросая обозы и прикрываясь сильными арьергардами (в первые три дня прорыва резервы у австрийцев еще были), спасать свою технику. Русская пехота в любом случае не успевала догнать бежавшую в собственный тыл неприятельскую артиллерию, а войсковая конница армейских корпусов была весьма немногочисленной. Почему же бегущего врага не преследовала многочисленная русская кавалерия?

Дело в том, что вся русская конница была рассредоточена по окопам в составе самостоятельных кавалерийских корпусов (4-й и 5-й) и дивизий, подчиненных не командирам армейских корпусов, а армейскому командованию. Нехватка войск на Юго-Западном фронте и сам замысел генерала Брусилова (четыре армейских прорыва) властно потребовали, чтобы практически вся пехота была сосредоточена на ударных участках. Чтобы прикрыть оголявшиеся окопы, также требовались войска, а у командармов оставалась только конница. Ведь в случае сосредоточения кавалерийских дивизий за ударными группами (для развития прорыва) оголенные участки пришлось бы прикрывать пехотой, а тогда вполне могло и не удаться прорвать оборону врага в тактической зоне обороны.

Лишь в 8-й армии штабы фронта и армии предприняли «эксперимент», образовав ударную кавалерийскую группу около Сарн – 4-й кавалерийский и 46-й армейский корпуса под общим руководством конкомкора-4 Я. Г. Гилленшмидта. Как можно было ожидать, затея кончилась провалом: конной группе генерала Гилленшмидта не удалось прорвать оборону неприятеля: атаки 46-го армейского корпуса и 4-го кавалерийского корпуса 25–28 мая были отражены противником. В свою очередь, 12-й кавалерийской дивизии К.-Г. Маннергейма, находившейся в армейском резерве, в начале прорыва было запрещено преследовать неприятеля. Между тем главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта сильно рассчитывал на успех сарненской группы войск.

Кавалерийский прорыв к Ковелю не удался, и прорыв не получил своего развития из тактико-оперативного в оперативно-стратегический, как могло бы быть, будь конница Юго-Западного фронта сосредоточена за главной ударной группой. Так, генерал Маннергейм получил приказ о вводе своей дивизии в прорыв с большим запозданием, что и обусловило ее непоявление на поле боя в наиболее критический момент. И это – несмотря на постоянные напоминания штабу 8-й армии о необходимости использовать конницу для развития прорыва, со стороны штаба фронта. Брусилов отлично понимал, что ситуацию необходимо использовать сразу же,