Без всяких полномочий - Борис Мегрели

Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.

Я поцеловал Нину во влажные от воды губы.

— Прочь грустные мысли! Расскажи лучше о себе.

— Ты думаешь, это очень весело?

— Но я же ничего о тебе не знаю. Каким образом ты оказалась в Тбилиси?

— Закончила цирковое училище. Два года разъезжала по стране. Потом предложили постоянную работу в Тбилиси. Согласилась. Если бы предложили другой город, тоже согласилась бы.

— Что так?

— У меня с матерью не сложились отношения. В общем-то мама добрая, но пилить может двадцать четыре часа в сутки. Папу она изводила ужасно. Не понимаю, почему он не развелся с ней. Все сносил молча. Молчание его и погубило. Я была в десятом классе, когда он умер. В субботу прихожу из школы и еще в дверях слышу монотонный голос матери. Она пилила папу за то, что он много потратил, что он не экономит и поэтому не удается откладывать, а у него дочка растет и прочее. Папа только вернулся с рынка. Представляешь, каждую субботу папа с больным сердцем шел на рынок и покупал продукты на неделю, чтобы, не дай бог, мать лишний килограмм не подняла. Он молча перекладывал продукты из сумки в холодильник, в очередной раз нагнулся и упал. Даже слова не успел произнести. Что со мной было! Сначала мать сникла. Переживала она, конечно, сильно. Потом, когда боль притупилась, она стала пилить меня. Я тогда увлекалась верховой ездой. Еще папа записал меня в секцию. А тут из чувства протеста подала документы в цирковое училище. Там посмотрели на меня и сказали, что я прирожденная наездница. Приняли.

— Ты с матерью не видишься?

— Вижусь. Раз в год. Заезжаю к ней во время отпуска. Мать есть мать.

— Да, мать есть мать, — сказал я и замолчал. Я не имел права говорить так, потому что этой формулы для меня не существовало. Я нередко думал о матери и говорил себе, что по-своему она проявила обо мне заботу, разлучая меня с той женщиной. Я прилагал усилия, чтобы увидеть ту женщину глазами матери — соблазнительницей юношей, вампиром, но даже по прошествии лет, когда порой забывалось даже ее имя, мне не удавалось это, потому что та женщина была просто женщиной и стремилась получить от жизни если не счастье, то хотя бы немного радости. Показное пуританство матери возмущало меня. Она не посчиталась ни с чем и ни с кем, когда привела в дом отчима.

Я поймал себя на том, что думаю о матери с жестокостью инквизитора.

— У тебя есть мать? — спросила Нина.

— Есть, — ответил я, решив, что сделал глупость, затянув молчание, и теперь придется расплачиваться за это. Но Нина не стала расспрашивать. Она думала о своем.

Я вспомнил Эдвина. Перехватило дыхание. Голос сломался.

— Что у тебя с Эдвином?

— У меня ничего.

— Ты уверена в этом?

Она рассмеялась.

— Глупый.

— Ну хорошо. А что у него?

— Сережа, ты все-таки ревнивый, хотя и убеждал меня в противном.

— Когда ты познакомилась с ним?

— В прошлом году в Москве во время отпуска. У подруги на вечеринке.

— Где он работает?

— Вроде бы в АПН. Прекрасно фотографирует.

— А машина, на которой он ездит, чья?

— Не знаю. Наверно, кто-то одолжил. У него полно знакомых здесь. Он очень коммуникабельный. Почему это тебя интересует?

— Хочу знать побольше о человеке, которому обязан знакомством с тобой.

— Разве не Нана познакомила нас?

— Ах, да, Нана! А что с ней у тебя?

— Это я должна спросить, что у тебя с ней.

— У меня ничего.

— Ты уверен в этом?

Я засмеялся.

— Нина, ты все-таки ревнивая, хотя и не убеждала меня в противном.

— Ужасно ревнивая! Она красивая женщина. И у нее великолепная грудь.

— Не прикрывайся чужой грудью. Что тебя связывает с Наной?

— Тебе это неинтересно.

— Прошу, не решай за меня.

Нина приподнялась и заглянула мне в глаза. Я молчал, и она сказала:

— Какой ты строгий! Как учитель в классе.

— Я и был учителем.

— Как?! Ты был учителем?

— Целых три года.

Она провела рукой по моей щеке.

— А еще говорят, что профессия не оставляет отпечатка!

Одеяло сползло с нее, обнажив маленькие груди. Я склонился к ним.

Потом она спала, положив голову на мое плечо, и я не шевелился, боясь разбудить ее.

Я смотрел на причудливые тени на потолке и выискивал то женский профиль, то всадника на лошади, то цветок необычных размеров. Думать ни о чем не хотелось.

Нина тихо застонала. Я взглянул на нее. Она спала, и я улыбнулся. Наверно, ей что-то приснилось, подумал я и поднял глаза к потолку.

Нина пошевелила ногой и со стоном повернулась на бок. Я насторожился. Она снова застонала и проснулась.

— За тобой гнались звери? — спросил я.

Она смущенно покачала головой, присела и стала поглаживать больную ногу.

— Проклятая нога, — сказала она, сдерживая слезы.

Я не знал, чем ей помочь, и растерянно смотрел на нее.

— Не смотри на меня, — сказала она, силясь улыбнуться.

Я стал массировать ее ногу. О массаже я имел поверхностное представление. Но через несколько минут Нина облегченно сказала:

— Кажется, прошло. — Она пошевелила ступней. — Прошло.

В ее глазах все еще была боль, но лицо улыбалось. Она обвила мою шею руками и прильнула губами к моей щеке.

— Давно это у тебя? — спросил я.

— С тех пор как в последний раз упала с Бармалея.

— Так зовут твою лошадь? Сколько же раз этот мерзавец сбрасывал тебя?

— Он не мерзавец. У любого живого существа бывают сбои. Он умница, все понимает. Знаешь, как он переживает?!

— Так сколько раз он сбрасывал тебя?

— Несколько.

— Хорош умник! Он тебя калекой сделает.

— Нет. Я скоро не буду хромать. Вот увидишь!

Я разомкнул ее руки.

— Ну-ка посмотри мне в глаза.

— Ты не веришь мне?

— О чем ты говоришь?!

— Я не буду хромать. Я не буду калекой!

— Конечно, ты не будешь калекой. Кто в этом сомневается?

— Ты не веришь в это! Никто не верит!

Она заплакала. Я сел на диван и мягко прижал ее к себе.

— Не надо плакать. Все будет в порядке. У нас же есть Гурам. Ты снова взберешься на своего Бармалея.

Она высвободилась.

— Нет! Никогда! Этого не будет!

— Почему?

— Потому что не хочу быть калекой!

Она бросилась лицом на подушку. По тому, как дрожали ее плечи, я понял, что она рыдает. Слога утешения застряли в горле. Я беспомощно поглаживал ее плечо. Я не задумывался над тем, насколько серьезно повреждена нога Нины, не придавал значения ее хромоте. Да и хромотой нельзя было это назвать. Она слегка прихрамывала. Я не верил, что это останется навсегда. Это было бы слишком несправедливо.

Внезапно Нина успокоилась. Не поднимая головы, она сказала:

— Прости меня. Было так чудесно. Я все испортила.

— Это ты меня должна простить. Не следовало говорить о Бармалее.

Она вскочила и снова обвила мою шею руками.

— Ты должен мне верить. Мне нужна твоя вера. Иначе я не вытяну.

— Я верю, Нина. Все будет в порядке. Я сделаю невозможное для этого.

— Тебе ничего не надо делать, надо только верить, что со мной все будет в порядке. И больше ничего.

— Хорошо. Будет так, как ты хочешь. А теперь ложись. Ты должна выспаться. И мне пора идти. Светает. Вечером я позвоню. Сходим наконец в кино.

За окнами стало серо. Тени в комнате исчезли. Нина легла. Я укрыл ее одеялом.

— Только не уходи, пока я не засну. — Она взяла мою руку и прижалась к ней щекой. — Ты приснишься мне, и будет так, будто ты все время со мной. Я говорю глупости, да?

— Нет, а если это и глупости, то приятные. Спи.

Она улыбнулась.

И снова я не шевелился, снова все казалось нереальным. Вдруг Нина сказала:

— Знаешь, почему я была у Наны?

— Ты проснулась?

— Я не спала. Родственница Наны работает у нас. Ты бывал в цирке?

— Много раз, но в детстве.

— Может быть, ты ее и видел. Она выступает с аттракционом… Знаешь, есть такие фокусы с отрезанными головами, с телами, пронизанными шпагами, и прочей галиматьей. Она уходит на пенсию и продает реквизит. Я хочу… В общем, ты понял, что я хочу сделать. Почему ты молчишь?

— Я мало разбираюсь в цирке, но, наверно, ты правильно поступишь. Спи.

Она заснула мгновенно. Я осторожно высвободил руку, бесшумно оделся и, стараясь ступать легко, вышел из квартиры. Я не стал вызывать лифт. Он останавливался на этажах с грохотом.

Улица была наполнена свежестью и чистотой утра. Мир казался прекрасным. Я думал о ноге Нины и не видел причин для волнения. Был Гурам, и я мог положиться на него. Все будет в порядке, сказал я себе. Я верил в это.

Я остановился у киоска. Несмотря на ранний час, однорукий киоскер уже раскладывал кипы газет, от которых шел запах типографской краски. Я купил нашу газету и развернул ее. На последней полосе был напечатан мой фельетон.