Без всяких полномочий - Борис Мегрели
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В коридоре на тумбе стоял телефонный аппарат. Я набрал номер Нины. Прикрыв трубку рукой, я сказал:
— Похоже, в кино мы сегодня не попадем. Я у Гурама.
— Опять пьянствуешь?
— Так получается. Понимаешь, я не один, с режиссером, который хочет поставить мою пьесу.
Нина молчала.
Каким глупцом надо было быть, чтобы впервые сказать о пьесе по телефону! С таким же успехом я мог сказать, что сочинил оперу.
— Ты не веришь? — спросил я.
— Делай, как тебе удобнее, — ответила она. — Дашь мне почитать свою пьесу?
— Конечно! Сегодня же.
— Если успеешь написать?
— Господи, я действительно написал пьесу!
— Не сердись, пожалуйста. Я же не знала этого.
— Мы мало знаем друг о друге, но не надо сразу подозревать. Подозрительность и недоверие однажды привели к трагедии.
— Когда же это?
— Когда Отелло задушил Дездемону. Ты не хочешь приехать?
— Нет. А почему у тебя такой глухой голос?
— Потому что я разговариваю из коридора, прикрыв трубку рукой.
— Ну ладно, пьянствуй. Будь здоров.
Гурам хозяйничал на кухне.
— Откуда столько продуктов?
— Сегодня накупил. С кем ты разговаривал?
— Ну и слух у тебя! С одним знакомым. Слушай, Гурам, я, кажется, ввязался в темную историю. Не пугайся. Пока все идет нормально. Но один бог знает, чем все кончится. Помнишь типа, который прислал нам шампанское?
Я рассказал все, что было связано с фабрикой.
— Дурак! Господи, какой дурак! — застонал Гурам. — Зачем ты влез в это дело? Тебе что, других забот мало? Ты знаешь, с кем связался? С бандитами! С отъявленными бандитами. Они не с такими, как ты, расправлялись. Отступись, Серго, пока не поздно. Пусть милиция ими занимается.
— Как же так, Гурам? Невинный человек сидит, а бандиты благоденствуют. Как я могу отступиться? Они этого и ждут. Им только этого и надо. Они потому и благоденствуют, что кто-то до меня отступился.
— Все верно. Но почему именно ты?! Я боюсь за тебя, Серго. Сволочи! Клянусь тебе, у меня рука не дрогнула бы, если бы можно было их перестрелять. Это говорю я, у которого любовь к чужой жизни заложена в генах. Почему ты не хочешь обратиться в милицию?
— У меня пока мало материалов. Обратись я сейчас в милицию, они выйдут сухими из воды. Я должен довести дело до конца, подготовить серию статей для газеты, а потом уже передать материалы в милицию. Честно говоря, я ожидал от тебя поддержки, а ты осуждаешь меня.
— Я не осуждаю. Я боюсь за тебя!
— Как говорит мой товарищ по редакции, только без слез, не надо эмоций. Идем, мы и так заболтались. Да! Извини меня, но придется снова занять у тебя денег. Я задолжал за комнату.
— Оставь ты эти китайские церемонии!
Гурам принес деньги и сказал:
— Переселился бы ко мне. Хотя бы временно.
— У тебя Эдвин поселился. Тебе мало?
Он махнул рукой и покатил сервировочный столик в гостиную.
Мы выпили по бокалу вина, и Эдвин сказал Гураму:
— Ты простишь, если я продолжу спор с Германом?
— Вы уже успели поспорить? — сказал Гурам. — Валяйте. Мы послушаем.
— Спасибо, Гурам, — сказал Эдвин. — Вы читали Библию, Коран, Герман?
— Библию читал, Коран нет, — ответил Герман.
— Любовь, дружбу, братство проповедовали еще Христос и Магомет.
— Я не понял, Эдвин. Бог есть? — сказал Гурам.
— Нет бога. Не о боге речь, о вере. Я не знаю, существовал ли Христос. По Гегелю, существовал. Но это не имеет особого значения. Я хочу сказать, что преклоняюсь перед Христом. Без дураков! Преклоняюсь. Он погиб за свою веру, за идею. Это хорошая смерть! Вы понимаете, о чем я говорю?
— То, о чем вы говорите, не имеет отношения к религии, — сказал Герман.
— Почему? Религия для многих больше не является мистикой, — сказал Эдвин. — Только необразованные люди думают, что существуют ангелы и дьяволы, рай и ад, что бог сидит на небесах и где-то витают духи.
— Давайте выпьем, а потом продолжим эту интеллектуальную беседу, — сказал Гурам.
Эдвин взглянул на часы и спохватился. Он куда-то опаздывал и быстро попрощался.
Герман попытался заговорить о пьесе. Я знаком дал ему понять, что не надо этого делать. Вид Гурама не располагал к такому разговору. Я сожалел, что привел к нему Германа. Герман не вызывал у Гурама ни интереса, ни тем более симпатии. Я отодвинул от себя бокал с вином.
— Нам пора, — сказал я.
Гурам не задерживал нас.
— Извините, я не знал, что Гурам не один, — сказал я Герману, когда за нами захлопнулась дверь.
— Ну что вы! Только я не понимаю, зачем Гураму этот философствующий тип?
— У вас есть семья?
— Жена и двое детей.
— А Гурам один, совершенно один.
— Почему он не женится?
— Не может. Он безумно любил свою жену. Она умерла.
На автобусной остановке не было ни души. Неподалеку тор чала телефонная будка.
Подошел автобус.
— Вы поедете? — спросил Герман.
— Мне в противоположную сторону, — ответил я.
— Постарайтесь переделать пьесу до конца недели, — сказал он и поднялся в автобус.
Я направился к телефонной будке.
— Я уже освободился, — сказал я Нине.
— А я уже в постели, — сказала она.
— Почему? Еще рано.
— Во-первых, уже не рано, во-вторых, у меня режим.
— Жаль.
— Что уже не рано или что у меня режим?
— И то, и другое. Жаль, что ты в постели.
Мне очень хотелось увидеть ее, но у меня язык не повернулся сказать, что хочу приехать к ней.
— Тебе очень хочется увидеть меня? — спросила Нина.
— Очень.
— Приезжай.
Я вспомнил огороженный штакетником сад с кустами сирени недалеко от дома Гурама и побежал к нему.
За садом был деревянный домик, зажатый двумя высокими панельными зданиями, — гном рядом с великанами. Свет в домике не горел. Сирень манила. Ее запах будоражил, как весна. Я решительно закинул ногу на штакетник.
— Молодой человек, калитка справа, — у слышал я голос шел точно из-под земли.
Я застыл с поднятой ногой. В саду засмеялись. Смех был дребезжащий, старческий. Я опустил ногу и всмотрелся в пространство между кустами. На крылечке домика сидел старик. Как это я не заметил его раньше! Я подавил тут же возникшее желание убежать и, найдя калитку, вошел в сад.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал я.
— Спасибо, сынок, — сказал старик и хихикнул. — Не удалось сирень оборвать?
— Не удалось, — сказал я.
— А в детстве удавалось?
— Когда как. Вы, дедушка, извините меня. Я думал, здесь никто не живет.
— Я пока живу, — сказал старик и встал. Он был маленьким, сухоньким. О таких говорят: божий одуванчик.
— Почему пока, дедушка?
— Все на свете временно. — Старик вытащил из кармана темного плаща складной нож, раскрыл его и заковылял к кустам сирени.
Он вернулся с букетом. Я полез в карман.
— Не нужно денег, сынок. Грех за цветы деньги брать. Понадобится, приходи еще. Сирень две недели будет стоять, а там розы пойдут.
— Прямо-таки бог послал мне вас, дедушка!
— Бог! Бог ничего не посылает. Он отбирает.
Нина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как в машине, когда мы возвращались от Дато.
— Почему ты так смотришь? — спросил я тихим голосом.
Я лежал рядом с ней, расслабленный и умиротворенный.
— Да так, — ответила она и прильнула ко мне.
Я не шевелился. Я находился в том странном состоянии, когда путаешь сон с явью и хочешь, чтобы происходящее с тобой длилось вечно, и ты лежишь, не шелохнувшись и затаив дыхание, боясь, что одно твое движение — и все это исчезнет, улетучится.
— Я боюсь. Все кажется таким зыбким, нереальным, — прошептала она.
Ее мучили те же мысли, что и меня. Я взял в ладони ее лицо.
— Будто все во сне, да? — сказал я и поцеловал ее. Она закрыла глаза. — Открой глаза. Хочу, чтобы ты знала — это наяву.
Она улыбнулась и открыла глаза.
Потом она потянулась за халатом.
— Хочу пить.
— Лежи, — сказал я, принес воды из кухни и присел на постель.
Она пила воду мелкими глотками, словно ребенок, искоса поглядывая на меня. Левой рукой она придерживала одеяло на груди. Плечи у нее были обнажены, и от света, падавшего в окно с улицы, они казались призрачно-голубыми.
Я взял у нее стакан и поставил на журнальный стол.
— Спасибо, — сказала она и положила голову на мое колено.
Я погладил ее по голове. Она сказала:
— Так не может быть всегда, да?
— О чем ты?
— Да так. Не обращай внимания. Как чудесно пахнет сирень!
Сирень действительно пахла чудесно — нежной весенней прохладой.
— Два-три дня, и она начнет осыпаться, — сказала Нина. — Странно устроена природа.
Я часто задумывался над этим. В самом деле, природа устроена странно. Цветы распускаются, чтобы завянуть. Жизнь человека коротка, как жизнь мотылька. И только ворон живет триста лет.