Арт-рынок в XXI веке. Пространство художественного эксперимента - Анна Арутюнова

Учитывая, что среди лотов были исключительно работы живущих, современных ему художников, которые Скалл покупал непосредственно у авторов, часто прямо из мастерских, торги принесли невиданную по тем временам сумму – 2 242 900 долл., немного превысив эстимейт. Историк искусства критик Ирвин Сандлер справедливо заметил, что аукцион 1973 г. дал толчок развитию рынка в том виде, в котором мы знаем его теперь. Однако сегодня новость о рекорде вызвала бы волну заинтересованных публикаций, авторы которых пытались бы предсказать, как долго еще продлится рост цен на искусство и не наблюдаем ли мы очередной мыльный пузырь, который вот-вот лопнет. А вот сорок с лишним лет назад такие цены на актуальное искусство были в новинку – и спровоцировали не столько интерес, сколько грандиозный скандал. Бесцеремонный финансовый успех аукциона шокировал в первую очередь художников. Работы, которые они продавали Скаллу за бесценок, совершенно неожиданно принесли коллекционеру миллионы, в то время как сами авторы остались за бортом финансового триумфа[48]. Естественно, многие усмотрели в этом обман и несправедливость; не остались в стороне и критики, порицавшие действия Скалла: перед офисом Sotheby’s даже прошли демонстрации.

Как бы то ни было, 1973 год вошел в историю как поворот к новой системе арт-рынка, более жесткой, спекулятивной, такой, какой мы знаем ее теперь. Аукцион, засвидетельствовавший астрономический рост цен на современное искусство, оставил в прошлом прежнюю расстановку сил и мир, где дилеров было сравнительно немного, а их связи с клиентами и художниками были тесными, почти дружескими; где галереи чаще всего были небольшими и не делали ставку на прибыль, а главной мотивацией всех задействованных в рынке лиц были, скорее, любовь и интерес (подчас научный) к искусству. После аукциона Скалла наступили времена более хитрых и практичных с финансовой точки зрения людей. Дилеры, художники и коллекционеры стали уделять больше внимания статусному значению покупки произведения искусства, стали задумываться о его инвестиционной привлекательности и в целом вести более агрессивную ценовую политику.

Все эти процессы лишь усугубили настороженное отношение многих деятелей искусства к рынку (больше других, пожалуй, пострадал имидж дилеров, с которыми отныне связывали все негативные черты нового арт-рынка). Сформировалось мнение, что назначение цены опошляет произведение, а сохранить «сакральные» свойства искусства и спасти его от морального упадка можно, только разделив понятия цены и культурной ценности искусства. Подобная дихотомия привела к тому, что многие стали рассматривать связь между искусством и рынком как безоговорочное зло, как причину, по которой искусство теряет некое важное свойство и лишается статуса искусства в полной мере.

То, что ощутили многие представители мира искусства по отношению к зарождающейся современной рыночной системе, можно описать с социологической точки зрения. Американский исследователь Вивиана Зелицер разработала концепцию «враждебных миров», продемонстрировав, что рынок так называемых сакральных товаров, к числу которых относятся и произведения искусства, во многом находится под влиянием не-рыночных ценностей и вне-экономических понятий. А значит, не вполне вписывается в инструментальную логику обычного рынка привычных предметов потребления. Более того, Зелицер говорила о существовании постоянного внутреннего конфликта между рынком и искусством, ценность которого подвергается опасности, как только произведение художника превращается в стандартный объект торговли и спекуляции[49]. Ее размышления продолжает социолог и исследователь рынка искусства Олав Велтейс, который в описании взаимодействия искусства и рынка предложил использовать «модель загрязнения»[50]. Ее наглядным примером могут служить взгляды вышеупомянутого арт-критика Хьюза, чей фильм как нельзя лучше передает жесткое отношение и однозначное неприятие, которое некоторые представители мира искусства питают к рынку и его проникновению в сферу культуры. В логике «загрязнения» культурная ценность искусства – это священная земля, в то время как деньги и цены – напоминание о прибывших на нее варварах.

Позиция «загрязнения» экстремальна хотя бы потому, что искусство всегда было связано с рынком и существовало в непосредственной близости к денежным, экономическим отношениям, даже тогда, когда рынка искусства не существовало в его современном понимании. Если, по аналогии с экономическими определениям, предположить, что арт-рынок – это место, где произведения обмениваются на деньги (или услуги), то историю «арт-рынка» можно начать и с Италии эпохи Возрождения, а один из самых первых примеров взаимодействия искусства и денег – патронаж, о котором можно узнать немало интересных фактов из вазариевского «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» XVI в. В этом, по сути, обзоре «рыночной» системы Италии речь идет и о ценах, и о работе на заказ, и о жесткой конкуренции между художниками за благосклонность «спонсоров»: папского двора, знати, богатых негоциантов. Как подметила критик и автор книги «Продано!» Пирошка Досси, существование искусства в контексте капиталистического рынка, которое мы наблюдаем в последние несколько десятилетий, – всего лишь продолжение длительной борьбы искусства за собственную автономию. Прежде на месте рынка были церковь и клерикальный мир. На смену им пришел мир меценатов и феодальной власти[51]. Сегодня искусство должно сосуществовать с нормами неолиберальной экономики, глобализации и свободных рынков. Но ключевой остается всегда одна и та же ситуация – обмен произведения на деньги и сопутствующие этому обстоятельства.

Лишенное всяких эмоций решение априори конфликтной ситуации «искусство – рынок» предлагают те, кто подходит к ее описанию с экономических позиций, рассматривая сферу искусства как подчиненную сфере экономики и денежных отношений. Такой подход можно определить как экономический, и особое распространение он получил под влиянием бурного роста рынка с конца 1990‑х годов, который привел к упрочению образа искусства как выгодного вложения, способа инвестировать средства и быстро получить существенную прибыль. «Экономисты»[52] безоговорочно принимают статус искусства как инвестиции и пытаются вписать его в систему финансового рынка. Они исходят из неоклассических представлений об экономике искусства, в соответствии с которыми рынок – самый надежный способ определить не только денежную, но и художественную ценность. В их взглядах, как отмечает исследователь арт-рынка Эрика Кослор, эти два понятия объединяются без всяких оговорок: «Мне нередко приходилось объяснять, что существуют люди, для которых излишняя коммерциализация мира искусства представляет проблему, тогда как для большинства экономистов это не так», – пишет она в статье «Враждебные миры и сомнительная спекуляция»[53].

В лагере «экономистов» тоже есть те, кто стоит на экстремальных позициях, например американский экономист Уильям Грампп, который уверяет, что и художники, и коллекционеры, и дилеры, покупая и продавая искусство, ищут исключительно выгоды, а рынок искусства может функционировать исключительно как удобный механизм обмена ресурсов: таланта художников на деньги покупателей и наоборот. Роль дилера в этой системе сводится к посреднической – он должен обеспечить встречу спроса и предложения в максимально короткий срок. Самая главная мысль Грамппа в том, что критическая ценность произведения искусства – всего лишь форма его экономической стоимости, а структура рынка искусства зеркально отражает устройство любой другой сферы экономики, то есть является ничем иным, как обыкновенной бизнес-системой, где правят законы стоимости. За такой решительно рыночный подход взгляды Грамппа получили название «Ничто иное» (или Nothing But). Последователи Грамппа смело вписывают работу художника в разряд обыкновенных предметов потребления, а развитие арт-рынка представляют в виде сухой статистики, индексов и математических выкладок.

Распространению таких взглядов, как мы уже сказали, очень помог рост арт-рынка в 2000‑е годы. Спекуляция стала одной из его движущих сил, и профессиональный аппарат экономистов вовсю заработал на обоснование инвестиционной привлекательности искусства. Поставленный между ценой и ценностью знак равенства привел к быстрому распространению двух прежде не совсем типичных для арт-рынка явлений: индексов и инвестиционных арт-фондов. Опираясь на то, что рынок искусства работает по тем же законам, что и все остальные рынки, экономисты Джанпинг Мей и Майкл Мозес создали в начале 2000‑х годов группу индексов, с помощью которых можно было бы оценить инвестиционную историю разных художественных направлений и отдельных произведений. Они рассматривали произведения искусства как самостоятельный класс активов, таких же, как все остальные, разве что наделенных некоторыми дополнительными бонусами. Эти бонусы авторы индекса называют «проявлениями красоты искусства», и в их числе оказались эмоции, которые способна вызвать работа художника, или удовольствие от самого процесса покупки, который сопровождается приятными для покупателя мыслями о собственной образованности, а также дает ему возможность встретить новых людей – других коллекционеров или художников-кумиров.