«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - Марина Алексеевна Самарина

«тьма объяла его… и тут, в темноте, в месте сердца вспыхнула искорка… искорка с бешеной быстротой превратилась в багровый шар: шар – ширился, ширился, ширился; и шар лопнул: лопнуло всё…» (187).

Это состояние по своему описанию похоже на обморок или на смерть (ср. С. 243). Предположить, что Николай Аполлонович впервые пережил здесь нечто подобное смерти можно на том основании, что практически сразу после этого он попадает в ад – один из тех адских кабачков, что основал когда-то Летучий Голландец.

Ад, или преисподняя, по-русски – «нижнее место»; писатель подчеркивает нахождение героя внизу: во время разговора с Морковиным Аблеухов «невольно свой взгляд, полный пытки, бросил… в потолок» (211), – и движение вниз: в кабачок просто вошли, но, выходя, спустились по лестнице (216). В самом же низу, как и подобает сатане, стояла «каменная громада» – Медный Всадник.

С адом связывается представление об огне и ледяном холоде. Писатель несколько раз упоминает о подобных ощущениях Николая Аполлоновича: «леденящим обжогом в ладонь упал номерок» (208); «петербургская улица начинала теперь, в помещении, едко печь лихорадкой» (208); «раскаленный добела мозг» (212). Описывая кабачок, Белый использует и другие признаки ада: кровь (210), дым (209,210), грязь (210), яд (210). Посетители кабачка, как и обитатели ада, «ни люди, ни тени».

В антропософии место, куда душа попадает непосредственно после смерти, называется душевным миром[118]. Целый ряд приведенных Белым признаков позволяет сделать вывод о его намерении изобразить в сценах в кабачке то, что происходит с человеком в душевном мире.

«Сверхчувственное наблюдение говорит, что этот мир… населен существами, вид которых для духовного взора ужасен и причиняет страдание; их наслаждение состоит, по-видимому, в уничтожении, а страсть их направляется на зло, по сравнению с которым зло чувственного мира кажется незначительным»[119]. Одним из таких существ можно считать Морковина. Этот мучитель Аблеухова напоминает то «трупного червяка» (212), то «просто чудовище», совмещающего в себе признаки пса, крысы и паука (215).

В душевном мире происходит в первую очередь избавление от низших чувственных порывов, себялюбивых инстинктов, а также от чувства антипатии вообще. Пребывание в областях душевного мира тем дольше и мучительнее для души, чем больше она во время физической жизни отдавалась удовольствиям чувственного характера. Мучения, которые испытывает при общении с Морковиным Николай Аполлонович («губы его неестественно растянулись в улыбке и, натянуто прыгая, задрожали (неестественно прыгают так лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы электрических проволок)» (211); «волосы встали дыбом» (212); «пальцы его выражали томление смерти» (213); «пытка его перешла все границы» (215), он выглядел «как оскаленный зверь, затравленный гончими» (216) и др.), описаны на пяти страницах.

Пребывание в душевном мире не проходит для героя даром. Встретившись наутро с отцом, Аблеухов осознает, что ненависть к нему искусственна (221). В отце Николай Аполлонович впервые видит не абстрактное «я» и бренную оболочку, а существо, наделенное чувствами, и от этого в нём самом просыпается неведомое прежде чувство: «Николай Аполлонович затрепетал от взгляда сенатора… и странное дело: он почувствовал неожиданный прилив… любви к этому старому деспоту…» (235).

Вернувшись домой после проведенной в кабачке ночи, Аблеухов засыпает, и уже не повинующиеся ему, сами собой возникающие мысли оказываются мыслями о религии, о Боге. Белый пишет, что в моменты засыпания герой ощущал то же невыразимое чувство, что нападало на него время от времени «между двух подъездных дверей» (238). Это чувство в начале романа сравнивалось с первым загробным переживанием: «…Подъездная дверь звуком ударилась в спину; тьма объяла его; точно всё за ним отвалилось (так, вероятно, бывает в первый миг после смерти, как с души в бездну тления рухнет храм тела)…» (50). Этим образом писатель сообщает о втором переживании Николаем Аполлоновичем подобного смерти состояния.

Золотые граммофонные трубы, «уши рвущими звуками» сопровождавшие ресторанные мучения Николая Аполлоновича, в сознании засыпающего трансформируются в золотую архангелову трубу, возвещающую о начале Страшного суда. Состояния, пережитые Аблеуховым в кабачке, продолжаются над бомбой с введенным в действие механизмом. Ср. их описание, приведенное выше, с рассказом Николая Аполлоновича Дудкину: «…Все тело было, как волосы, – дыбом… будто садишься в нарзанную холодную ванну и углекислота пузырьками по коже – щекочет, пульсирует, бегает…» (264). Александр Иванович называет это состояние «переживанием… умирающего Диониса» (265), «первым переживанием загробным» (269).

Содержание сна позволяет говорить о более глубоком проникновении Аблеухова в сверхчувственные миры. На этот раз он оказывается в духовном мире, где ему открывается правда о его прежних воплощениях. Судьей выступает отец, принявший образ древнего бога Сатурна[120]. Согласно антропософии, Сатурн – первое воплощение нашей планеты, именно на Сатурне появились впервые зачатки человеческих существ. Фраза: «Все падает на Сатурн» – означает и смерть Николая Аполлоновича и уничтожение человечества. «Ужасное содержание души» Аблеухова разорвало «логику», и он лопнул: «С того места, где только что возникало из кресла подобие Николая Аполлоновича и где теперь виднелась какая-то дрянная разбитая скорлупа (вроде яичной), бросился молниеносный зигзаг, ниспадая в черные, эонные волны…» (243).

Это ощущение, напоминающее взрыв, есть, согласно антропософии, вживание человека в астральное тело. Р. Штайнер так описывает этот процесс: «Все, что ни есть в душе, стремится наружу из нее, порывается к чему-то иному…Чувствуешь в душе некий мир, но чувствуешь так, как если бы этот мир не хотел оставаться в твоей душе. Это вызывает чувство, как если бы каждая частность этого мира разрывала себя. Можно дойти до того, что эти частности начнут сами высвобождаться, что они как бы раздерут что-то похожее на душевную оболочку и покинут душу»[121]. Штайнер пишет также, что одновременно с этим переживанием (а герой Белого ещё дважды проходит через подобное ощущение разрыва сковывавших его оболочек; 320, 321) может начаться ещё иное, суть которого «состоит в том, что всё, бывшее у тебя раньше на душе, ты можешь ощущать как своего рода воспоминание, и тогда относишься к своему “Я”, каким оно было раньше, как относятся в чувственном мире к воспоминаниям…Отныне знаешь, что бывшее доселе “Я” ты несешь в себе как что-то иное, отличное от того, что ты есть в действительности»[122].

В «Петербурге» Николай Аполлонович, в очередной раз переживший разрыв в душе, тоже обращается к воспоминаниям: «…что-то в нём лопнуло, разлетелось; и – встал кусок детства» (321). Отрывки баллады «Лесной царь» не случайно звучат в этих воспоминаниях: мертвый младенец не столько сын сенатора Николенька Аблеухов (как полагает он сам), сколько божественное начало в душе Николая Аполлоновича, которое, казалось, погибло, но в действительности было не погублено, а лишь