Михаил Строгов - Жюль Верн

Способ, каким ямщик правил своей упряжкой, непременно привлек бы внимание чужеземных пассажиров, которые, не будучи ни русскими, ни сибиряками, к подобным приемам не привыкли. Действительно, лошадь-коренник, которая задавала темп, будучи чуть крупнее своих напарниц, при любых наклонах дороги невозмутимо шла рысью — чуть ускоренной, но без малейших сбоев. Две другие лошади, похоже, не знали иного бега, кроме галопа, и неистово предавались разным забавным фантазиям. Ямщик их, впрочем, не стегал. Самое большее — подбадривал звонким щелканьем кнута. Но зато каких только не расточал похвал, когда те вели себя послушно и разумно, — не считая уже имен святых, коими он их награждал! Веревочка, что служила ему вожжами, не произвела бы на разогнавшихся животных ровно никакого впечатления, а вот два слова — «направо» и «налево», — выкрикиваемые гортанным басом, действовали куда сильнее, чем повод или узда.

А сколько ласковых прозвищ, самых разных — смотря по обстоятельствам!

— Давай-давай, голубки вы мои! — покрикивал ямщик. — Наддай-наддай, ласточки мои! Полетели, голубушки! Смелей, братец мой слева! Поддай, мой батенька справа!

Но уж когда бег замедлялся, каких только обидных выражений не приходилось слышать, и чувствительные животные, казалось, понимали их смысл!

— Поторапливайся, улита чертова! Ох и задам я тебе, слизняк поганый! Шкуру с живой спущу, черепаха паршивая, в аду света невзвидишь!

Однако, как ни суди об этих приемах, требующих от кучера скорее луженой глотки, чем крепких рук, — тарантас просто летел по дороге, пожирая по двенадцать — четырнадцать верст в час.

Михаилу Строгову к такого рода экипажам и такой езде было не привыкать. Ни тряска, ни подскоки не причиняли ему неудобств. Он знал, что российская упряжка не объезжает ни камней, ни рытвин, ни ухабов, ни поваленных деревьев, ни даже рвов, что уродуют дорогу. Он к этому давно приноровился. Его же спутнице эти толчки грозили увечьем, но и она не жаловалась.

Первые минуты пути в экипаже, с бешеной скоростью несшем ее по дороге, Надя сидела молча. Потом, по-прежнему одержимая единственной мыслью — поскорее доехать, она сказала:

— Я высчитала, братец, что между Пермью и Екатеринбургом триста верст! Я ошиблась?

— Нет, Надя, ты не ошиблась, — ответил Михаил Строгов, — и когда мы доедем до Екатеринбурга, то окажемся у подножия Уральских гор, только уже на противоположном склоне.

— А сколько времени уйдет на переезд через горы?

— Сорок восемь часов, ведь мы будем ехать день и ночь. Я говорю «день и ночь», Надя, — добавил он, — потому что мне нельзя останавливаться ни на мгновение, я должен двигаться к Иркутску без задержек.

— Из-за меня, братец, задержек не будет ни на миг, и мы будем ехать день и ночь.

— Ну что ж, Надя, тогда, если только татарское нашествие не преградит нам путь, то не пройдет и двадцати дней, как мы будем на месте!

— Ты уже проделывал этот путь? — спросила Надя.

— Не один раз.

— Наверное, зимой можно ехать быстрей и безопаснее, правда?

— Да, главным образом быстрее, но тебе пришлось бы очень худо от морозов и метелей!

— Подумаешь, какая важность! С русскими зима дружит.

— Верно, Надя, но какая нужна выносливость, чтобы вынести такую дружбу! В сибирских степях мне частенько приходилось переносить сорокаградусный мороз! И хотя шуба на мне была из оленьего меха [56], я чувствовал, как у меня стынет сердце, как ломает суставы рук и даже в тройных шерстяных носках мерзнут ноги! Лошадей упряжки покрывал ледяной панцирь, а их дыхание застывало в ноздрях! Водка во фляжке превращалась в твердый камень — нож не брал!… Но зато сани неслись как ураган! На плоской заснеженной равнине, насколько хватает глаз, никаких препятствий! Ни тебе ручьев, где пришлось бы искать брода! Ни тебе озер — переплывать на лодке! Всюду твердый лед, открытый путь, надежная дорога! Но ценой каких страданий, Надя! Рассказать о них могли бы разве те, кто не вернулся и чьи тела замела метель!

— Но ты же вернулся, брат, — сказала Надя.

— Да, но ведь я сибиряк и к этим суровым испытаниям приучен с самого детства, когда сопровождал на охоте отца. А вот когда ты сказала мне, что тебя зима не остановит и ты поехала бы одна, готовая бороться со страшными перепадами сибирского климата, мне вдруг представилось, как ты затерялась в снегах и валишься с ног, чтоб уже не подняться!

— А сколько раз ты пересекал степь зимой? — спросила юная ливонка.

— Трижды, Надя, — когда ездил в Омск.

— А что тебе нужно было в Омске?

— Повидать мать, которая ждала меня!

— А я еду в Иркутск, где меня ждет отец! Я должна передать ему последние слова матушки! А это значит, братец, что ничто не могло помешать мне отправиться в дорогу!

— Ты смелое дитя, Надя, — ответил Михаил Строгов, — и сам Бог указал бы тебе путь!

В течение этого дня стараниями ямщиков, сменявшихся на каждой станции, тарантас быстро несся вперед. Даже горные орлы не сочли бы для себя зазорным сравнение с «орлами» больших дорог. Высокая цена, уплаченная за каждую лошадь, и щедрые «чаевые» служили нашим путешественникам совершенно особой рекомендацией. Возможно, станционные смотрители и усматривали нечто необычное в том, что после недавнего постановления молодой человек и его сестра, оба явно русские, свободно едут через Сибирь, закрытую для прочего люда, однако бумаги у них были в порядке, они имели право на проезд. И поэтому верстовые столбы быстро исчезали позади тарантаса.

Однако не одни Строгов и Надя следовали по дороге из Перми в Екатеринбург. Уже с первых станций царский гонец понял, что впереди него едет еще какая-то повозка; но коль скоро с лошадьми трудностей не возникало, повозка эта не очень занимала его.

В первый день остановки устраивались лишь для того, чтобы поесть. На почтовых станциях всегда можно найти и ночлег и еду. Впрочем, если не найдется сменных лошадей, гостеприимство окажут и в доме русского крестьянина. В этих селах с их белокаменными часовнями под зеленой крышей, как две капли воды похожих друг на друга, путник может постучаться в любую дверь. И ему откроют. Выйдет улыбающийся мужик и протянет гостю руку. Путешественнику предложат хлеб-соль, поставят на огонь «самовар», и он почувствует себя как дома. Чтобы гостя не стеснять, хозяева даже уйдут к соседям. Приехавший чужеземец становится для всех родственником. Ведь это его «Бог послал».

На очередной станции, куда приехали к вечеру, Михаил Строгов, побуждаемый каким-то инстинктом, спросил у станционного смотрителя, сколько часов назад проследовал через станцию ехавший впереди экипаж.