Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

ударов сказал: пасынку де своему Мишке и снохе своей его Мишкиной жене коренья давал он Исайка и велел портить попа Давыда, и попадью его, и детей, чтоб от того посохли и померли. И где поп Давыд и попадья его ходят из след землю пасынку своему Мишке вынимать велел, и он де Мишка из следов землю, где он поп Давыд и попадья его ходили, вынимал и к нему Исайке землю приносил, и он де Исайка тое землю с наговором у него попа Давыда заткнул в горнице под потолком, чтоб де поп Давыд и попадья посохли и от той скорби померли, и на конинку в горнице коренья велел пасынку своему класть для порчи же. И внуку его Давыдову младенцу Ивану в колыбель коренья пасынок его Мишка клал, чтоб его уморить, а от того де тот младенец умер или не от того, того не знает. И снохе своей, а пасынка своего Мишкиной жене Аринке коренья давал и в питье попу Давыду и попадье и детям Давыдовым давать велел, чтоб их перепортить, а в том де во всем он Исайка перед великим государем виноват, а иных де людей никого он не порчивал.

Воевода Караулов, как и полагалось, отослал в Москву полный отчет со всеми признаниями, полученными от Исайки и других, вместе с тщательным перечислением пыток, применявшихся на каждом этапе. Дело завершается следующими словами: «И ныне те воры и чародеи в Добром в тюрьме» (в ожидании царского распоряжения)[110].

Это стандартное для Московского государства дело о колдовстве было основано на обвинении в порче – вреде, причиняемом с помощью сверхъестественных средств. Предполагалось, что колдовство (именуемое здесь «волшебством» и «чародейством») совершается посредством сочетания словесных заклинаний, физических действий (дуновение, выполнение определенных действий, сопровождаемых заклинанием, вынимание следа) и применения материальных средств (земля, корни). Подмешивание магических ингредиентов в пищу и напитки с современной точки зрения размывает грань между ядом и снадобьем – а участники дела использовали оба термина. До этого момента все полностью совпадает с европейскими представлениями о порче. Но как только речь заходит о второй части привычной для европейцев картины – дьявольском присутствии, – в деле по обвинению Мишки и его сообщников обнаруживается зияющая пустота. Ни обвинитель, злобно перечисляющий многочисленные преступления своего наемного работника, ни истцы, даже на дыбе или под ударами кнута, не сделали ни малейшего намека на действие дьявольских сил. Допрашивающие также не задавали наводящих вопросов, чтобы получить подобные признания. Цель расследования была ясна: свидетелей спрашивали насчет трав и кореньев, а также «от ружья заговора» – но не о темных силах, способных наделить эти ингредиенты магическим действием или превратить несколько слов, нацарапанных на клочке бумаги, в эффективное заклинание. В европейских судах свидетелей постоянно поощряли к выстраиванию связной теории – они должны были рассказать о теологических и практических основаниях, на которых покоились их заговоры и заклинания. В России же никто не проявлял ни малейшего любопытства относительно механизма, превращающего слова или коренья в источник могущества, или того, как мстительный слуга может установить связь с потусторонними силами, сатанинскими или божественными.

Такое равнодушие к дьяволу не должно нас удивлять. Россия по большей части оставалась в стороне от основных культурных и религиозных событий Ренессанса и Реформации, отделенная от Запада с его культурными течениями религией, языком и письменностью; знакомиться с ними мешали также низкий уровень грамотности и отсутствие книгопечатания. Кроме того, православие в его русской версии исповедовало апофатический подход к богословию: церковь учила, что Бог принципиально непознаваем для человека и, следовательно, попытки проникновения в великие тайны его природы не имеют особого смысла. Европа, как католическая, так и протестантская, породила множество трудов по колдовству и демонологии – богословского, нравоучительного, наставительного, исследовательского и юридического характера. Авторы их пытались понять, как работает все это, снять противоречия – в общем, решить квадратуру круга. В России же редко задумывались о механизмах действия магии. Западные богословы мучительно размышляли над ролью свободной воли человека, поддающегося дьявольскому искушению, задавались вопросом о том, почему Бог не хочет обуздать своего падшего ангела. Взволнованные проблемой того, как инкуб может оплодотворить женщину – обитатели мира духов, инкубы по определению не имели физической сущности, – европейские ученые старались разгадать методы осеменения через заимствованное семя или заимствованные формы. Отвергая раннесредневековые утверждения о том, что магия – простое суеверие и поэтому не может быть эффективной, мыслители позднего Средневековья и раннего Нового времени упорно приписывали действенность колдовства вмешательству дьявола.

Жители Московского государства, напротив, не касались этих головоломных вопросов и, насколько можно судить, не волновались по поводу потенциальных логических несоответствий, неизбежно сопутствующих магическим действиям в мире, где царит божественный порядок. Нет никаких свидетельств того, что они старались хоть как-то упорядочить свои мысли и рассуждения о колдовстве; сохранилось ничтожно мало официальных или полуофициальных текстов, где колдовству дается описание и (весьма расплывчатое) определение. Как отмечает Б. А. Успенский, «на Руси не было схоластической теологии – не было богословских дискуссий, которые позволили бы эксплицитно связать любое отклонение от православия с демонологией и ересью. Соответственно, здесь не была разработана богословская экспликация ведовства» [Успенский 2010, особ. с. 220; Канторович 1990:161–163; Ivanits 1989: 94–95; Смилянская 2003: 42; Zguta 1977с: 1209].

Без той интеллектуальной и богословской кодификации, которая имела место на Западе, русская магия функционировала в туманной, двусмысленной «серой зоне», без сопроводительных текстов о сатанизме, которые позволили бы отнести любое, даже предположительно невинное волшебство к сфере еретического, нечистого и смертельно опасного [Clark 1990: 45–82]. В России также можно найти дела, где упоминается о вмешательстве бесов, о «бесовской» магии, о сношениях с самим дьяволом – но их крайне мало: в эту категорию попадают 18 дел из 227 за XVII век. Лишь в немногих законах и церковных постановлениях говорится о бесовстве. Как замечает Линда Иваниц, «в этих случаях, без сомнения, лучше всего считать дьявола одним из представителей нечистой силы, а не грандиозным образом, вокруг которого выстроена высокоразвитая демонология. В русских народных верованиях такой демонологии не найти» [Ivanits 1989: 121][111].

Ни авторы текстов, ни приказные люди не рассматривали колдовство как область предельно накаленной борьбы добра со злом. Журавель указывает, что «порча, “волшебство”, применение заговоров и другие магические действия рассматриваются вне оппозиции “божественное – дьявольское”» [Журавель 1996: 45]. Как отмечает Уилл Райан, «в русском языке не существует определенного и неопределенного артиклей, так что при чтении текста не всегда ясно, имеется ли в виду дьявол как разновидность демонических сил или Дьявол –