Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Он протопоп Самойло без государева указу и в Белгород к боярину и воеводам ко князю Борису Александровичю [Репину] с товарищи не писал [и других людей] не извещал для тово что де ему протопопу о таком деле не ведомо а учинил де он протопоп такое наказанье по своим черкаским давным обычаем и ныне де в их черкаских городех в таких делех так учинят.

Он заявил, что ткачи наказаны по старым черкасским (то есть украинским) обычаям, которые действуют в черкасских городах до сих пор[103]. Это объяснение помогло священнику избежать взыскания со стороны властей, но факт самоуправства сочли нужным зафиксировать в письменном виде. Поскольку жители Московского государства, независимо от социального положения, обычно искали судебной защиты даже в случае мелких споров, нет сомнений в том, что, имея дело с колдовством, они в первую очередь обращались в суд.

Если эта логика верна, то небольшое количество дел, ставших базой для нашей работы, является достаточно представительной выборкой колдовских процессов, состоявшихся в XVII веке. Хотя какие-то дела до сих пор не попали в поле зрения исследователей, другие исчезли за несколько веков, а третьи не были должным образом зафиксированы или заархивированы в московских приказах, все же те, что остались, дают хорошее представление о проблеме в целом. К этой проблеме и к верованиям, побуждавшим жителей Московского государства практиковать колдовство или карать за это, мы обратимся в следующей главе.

Глава 3

Прозаичная русская магия и бледная тень дьявола

В марте 1676 года Тимофей Караулов, сидевший на воеводстве в городище Доброе, сообщил царю о жалобе, поданной Давыдом, священником Богородицкой церкви, на нанятого им работника Мишку Киреева и его жену Аринку. В своем доносе Давыд писал:

В прошлых де годах и в нынешнем во 184 [1676] году в разных числах объявилась у него попа Давыда в горнице под потолком заткнута в углу коренья и земля, да те же де коренья осмотрел он поп и попадья его в питьях, в браге и в квасу, а подносила де им то питье наймита его Мишкина жена Аринка. И от тех де отравных кореньев попадья его Давыдова и дети кончаются смертью. А в той де порче неверка ему попу Давыду на того своего наймита Мишка и жену его Аринку.

Далее Давыд упрашивал царя:

Милостивый государь, пожалуй меня, богомольца своего! Вели наймита моего Мишку с женою в Доброром в Приказной избе в кореньях и в порче роспросить, кто им те коренья давал, и научал портить меня, и попадьишку мою и детишек, чтоб мне, богомольцу твоему, от тех еретиков с семьею и с детишки в конец не погинуть и напрасною смертью не умереть1.

Если можно говорить о типичных делах о колдовстве, перед нами одно из них. Дело разворачивалось в соответствии со всеми неписаными правилами российской «охоты на ведьм». [104] Демографический профиль подозреваемых, отношения между обвинителем и обвиняемыми, бытовые приемы, простонародная фармакопея, непосредственные цели предполагаемых магических действий – все соответствует общим закономерностям, свойственным процессам того периода. Этапы судебного разбирательства также соответствовали московским нормам. Но для целей этой главы особенно важно то, что отсутствует в записях: вопросы, не заданные во время процесса, те самые, которые никто – от царя в Москве до обвиняемого в пыточной камере – не считал уместным озвучивать. Речь идет о поразительном отсутствии Сатаны, главного источника зла – особенно если держать в уме европейские примеры.

Забыв о Сатане

Роберт Матизен в своей статье «Магия в Slavia Orthodoxia» подчеркивает крайнюю важность этого отсутствия:

В Западной Европе на заре Средневековья возобладала теория о том, что любая магия подразумевает договор с демоническими силами или служение им, а следовательно, может рассматриваться как этический и моральный эквивалент измены Господу. <…> Необходимо со всей ясностью подчеркнуть, что эта теория не универсальна даже внутри христианства. Ее господство – результат конкретного стечения обстоятельств в христианских странах Западной Европы [Mathiesen 1995].

После этого он делает важное заключение: «Нет оснований искать чего-нибудь подобного этому [представлению о связи магии и Сатаны] в истории восточных православных церквей – и действительно, ничего подобного не было» [Mathiesen 1995][105]. Исследователь прав в обоих случаях. За несколько веков тщательной интеллектуальной и культурной работы в католической и протестантской Европе была создана единая – грандиозная и устрашающая – картина сатанинского колдовства. Нет причин думать, что этот особый сплав идей мог появиться в другой культурной обстановке. Скорее верно обратное: удивительно, если бы этот довольно-таки сложный комплекс мистических представлений возник повсеместно без прямого заимствования. Брайан Левак подчеркивает:

Именно дьявольский компонент европейского колдовства в раннее Новое время – его главная отличительная черта… [Ни в одной цивилизации, исключая христианский Запад Средневековья и раннего Нового времени,] не возник набор верований, аналогичных тем или хотя бы сопоставимых с теми, которые были присущи позднесредневековым демонологам. Нигде не возникло убеждения в том, что существует обширная секта летающих магов, поклоняющихся демонам на тайных оргиях, где происходит поедание детей [Levack 1995: 9][106].

Конечно, дьявол не был для русского православия неизвестной величиной: он играл некоторую роль в сказках и житиях святых. Как установила О. Д. Журавель, сюжет о договоре с дьяволом – о продаже души дьяволу – достиг Руси не позднее XII века через переводы греческих текстов, таких как «Житие святого Василия Великого» и апокрифическая повесть о договоре Адама с Сатаной [Журавель 1996: 3,7][107]. Начиная с XII века этот сюжет распространялся через переводные греческие тексты, но почти не развивался русскими авторами. Его распространение среди духовенства подтверждает миниатюрная икона XVI века: бес направляет руку грешника (которому не удается защититься с помощью крестного знамения), и тот продает душу дьяволу [Worobec 2001: 44–45]. Прекрасная фреска из церкви Ильи Пророка в Ярославле – правда, более поздняя (1716) – изображает монаха Феофила в тот самый миг, когда тот продает душу дьяволу [Первухин 1915]. Согласно житию Феофила, от сатанинской сделки его спасла Богоматерь, которая стерла текст договора и вернула заблудшую овцу в стадо. Заключая сделку, Феофил рассчитывал продвинуться по служебной лестнице и снискать милость своего епископа; все это – обычные сюжеты русских заговоров, правда, чаще всего без обращения к дьяволу. Эти же мотивы встречаются и в «Повести о Савве Грудцыне» (XVII век): юноша