Из праха восставшие - Брэдбери Рэй Дуглас

Девяносто девять или сто разверстых зевов, взывавших к небу, чтобы их наполнили или накормили, и на этот безмолвный вопль откликались каждый порыв урагана, каждый мимолетный ветерок, с какой бы стороны они ни пришли.

Невидимые, лишенные образа ветры прилетали один за другим, и каждый из них приносил с собой некое подобие своей изначальной погоды. Будь у этих гостей имена, мы звали бы их муссон и сирокко, тайфун и самум. Они просачивались в жерла девяноста девяти или ста дымовых труб, скитались по дымоходам и засыпали в конце концов на покрытых столетней копотью кирпичах, чтобы пробудиться потом безутешными всхлипами отринутых Господом душ или оглашать предутренние часы подобиями тоскливейших в мире звуков — завываний маячной сирены на самых дальних пределах жизни, на гибельных скалах, давших последний приют бессчетному множеству кораблей.

Трубочисты — одни из них появлялись задолго до Семейной Встречи, другие во время, третьи после — подчеркнуто сторонились всех существ и сущностей, находящихся за пределами их дымоходов. Невозмутимые и самодостаточные, как большие, сытые кошки, они не нуждались ни в пропитании (потому что питались сами собой, ничуть при этом не убывая), ни в каком бы то ни было общении.

Где они зарождались? Над Внешними Гебридами и над китайскими морями, над Кейп-Кодом, в кошмарных ураганах, снискавших ему столь печальную славу, и в леденящих шквалах, несущихся из Арктики, чтобы встретиться над Мексиканским заливом с огненным дыханием тропиков.

Мало-помалу все дымоходы Дома были заселены призрачными ветрами, которые не только держали в памяти множество жутких историй о былых ураганах, но и охотно рассказывали эти истории, если в топке загорался огонь или голос Тимоти взмывал по тому или иному дымоходу. Тогда зимы Мистической Гавани начинали выплакивать свою былую боль, а Лондонские туманы, унесенные ветром на запад, безгубо шептали о тусклых днях и промозглых ночах.

За все про все их было то ли девяносто девять, то ли сто, этих духов изменчивой погоды, единоплеменных хранителей памяти об иссушающей жаре и арктическом холоде, о древних бризах и недавних ураганах; нашедшие после долгих поисков надежное пристанище, они таились в своих прокопченных норах в смутном ожидании влагой сочащегося ветра, который вытащит их наружу, заставит участвовать в разгуле новой грозы.

Когда Тимоти совсем уже не спалось, он ложился у какого-нибудь камина и окликал странствующие по миру ветры. И тогда у него появлялась компания, и по обшитому кирпичом дымоходу текли вниз полночные рассказы невидимых духов, заставлявшие Араха истерически перебирать лапками и вселявшие дрожь в робкое сердце Мыши, в то время как мудрая Ануба садилась и слушала, узнавая и признавая его необычных друзей.

Вот так и вышло, что Дом стал прибежищем для видимых и невидимых, наполнился призрачными утешителями, посланцами бризов и ураганов всех времен, всех уголков земли.

Невидимые в отдушинах.

Вспоминатели полдней и полночей.

Рассказчики о закатах, давно растворившихся во тьме.

Девяносто девять или сто дымовых труб, и в каждой — ничего.

Кроме них.

Глава 20

Странница

Отец заглянул к Сеси незадолго до рассвета и застал ее мирно спящей на ложе нубийских песков. Безнадежно покачав головой, он повернулся к матери.

— Если ты сможешь объяснить мне, какой от нее… — взмах руки в сторону Сеси, — толк по дому, я всухомятку съем весь креп с веранды. Проспит от заката до рассвета, потом встанет, позавтракает и опять на боковую, до самого вечера.

— Да что ты, я даже не знаю, что бы мы без нее делали, — ворковала мать, направляя отца к выходу из чердачной каморки. — Она работает не меньше, а даже больше любого другого члена Семьи. Вот что толку от твоих братцев, которые весь день спят и ничего не делают?

На чердачной лестнице пахло дымом черных свечей. Черный креп, прикрепленный к перилам, провожал их неодобрительным шепотом.

— Зато мы работаем по ночам, — сказал отец. — И никто не виноват, что мы — пользуясь твоим выражением — такие старомодные.

— А я разве что, кого-нибудь обвиняю? — Она открыла дверь подвала и первой шагнула в кромешную тьму. — Нельзя требовать, чтобы все в Семье были одинаково зрелыми. Хорошо еще, что мне вообще не нужно спать. Вот женился бы ты на ночной спальщице, веселый вышел бы брак! Каждый из нас спал бы в свое время, все наперекосяк. А вот в Семье так и получается. Кто-то, вроде Сеси, живет одним мозгом, и тут же Эйнар, ничего, кроме крыльев, и Тимоти, сплошь спокойствие и уравновешенность. Ты спишь днем, а я бодрствую всю свою жизнь, так что не трудно понять и ее, Сеси. Она помогает тысячью разных способов. Ну, скажем, посылает для меня свое сознание к зеленщику. Или залезает в голову мясника, чтобы узнать, есть ли у него хорошая вырезка. Своим предупреждением она дает мне время подготовиться к грядущему визиту какой-нибудь кумушки-сплетницы. Она полнится своими странствиями, как зрелый гранат — зернами!

Спустившись в подвал, отец подошел к длинному, красного дерева ящику, откинул крышку и начал залезать внутрь.

— И все-таки нужно будет с Сеси поговорить, — сказал он, устраиваясь поудобнее. — Настоять, чтобы она подобрала себе какое-нибудь настоящее дело.

— Обсудим это вечером. К тому времени ты можешь и передумать. — С этими словами мать взялась за крышку ящика.

— Но… — начал отец.

— Спокойного дня, — сказала мать.

— Спокойного дня, — глухо отозвался из-под тяжелой крышки голос отца.

Сеси очнулась от глубокого, полного видений сна. Взглянув на окружающую реальность, она в который раз решила, что ее особый, дикий и необычный мир куда предпочтительнее. Тусклые очертания песчаного чердака были знакомы ей до последней запятой, так же как и звуки, доносящиеся снизу, из Дома, который по вечерам, как правило, кипел деловитой суетой и переплеском огромных крыльев, но сейчас, в полдень, был окутан тишиной настолько мертвой, насколько это возможно в мире живых. Солнце не двигалось, словно прибитое к небу гвоздем, а египетские пески истомились в ожидании, когда же таинственная рука ее сознания начертает на них карту новых странствий.

Почувствовав это и поняв, Сеси с мечтательной улыбкой уронила голову на изголовье из своих же собственных волос, чтобы снова спать и видеть сны, а в снах этих…

Она странствовала.

Ее свободное как птица сознание легко скользило над цветами усаженным двором, над пыльными, сонными улочками города, над сырой изумрудно-зеленой низиной, в широкий, всем ветрам открытый мир. День напролет она блуждала, не нуждаясь ни в каких дорогах, не повинуясь никаким заранее составленным планам. Вселившись в собаку, она сидела на солнцепеке, выкусывая из свалявшейся шерсти блох и репьи, грызла сочные, хрусткие кости, обнюхивала остро вонявшие мочой деревья, слушала лай других собак, носилась вместе с ними, широко, по-собачьи, улыбаясь. Это было больше чем телепатия — какой телепат может войти в дом по одному дымоходу и выйти по другому? Она вселялась в одуревших от безделья котов, в желчных старых дев и в первоклассниц, прыгающих на одной ножке по криво нарисованным на земле квадратикам, в утомленных любовников, отдыхающих на утренней постели, и в крошечный розовый мозг их нерожденного ребенка.

Ну а куда сегодня? Куда?

И она решила.

И стремглав, как ласточка из гнезда, вылетела из своего тела.

И в тот же самый момент в мирный, объятый тишиной Дом ворвался смерч бешеной ярости. Сбрендивший дядюшка, чья жуткая репутация заставляла всех прочих членов Семьи относиться к нему с ужасом и отвращением. Дядюшка из эпохи трансильванских войн, сумасшедший владетель ужас наводившего замка, который сажал своих противников на кол, чтобы они часами корчились в невыносимых муках, взывая к небесам о скорейшей смерти. Этот дядюшка, Йоан Ужасный, или, как еще его называли, Неправедный прибыл из опасных дебрей Юго-Восточной Европы несколько месяцев тому назад, но в Доме не нашлось места для столь презренной личности со столь жутким прошлым. Семья была необычна, возможно, экстравагантна и даже до некоторой степени гротескна, но у нее не было ровно ничего общего с такой пагубой, с таким вселенским ужасом, как этот нелюдь, с его налитыми кровью глазами и голосом палача, душегуба.