Каменный фундамент - Сергей Сартаков

Строки прыгали у меня перед глазами, Алексей! Увидеть Алексея — вот все, чего хотелось мне. А Катя? Встретимся — опять начнет то на «ты», то на «вы», называть. И опять, от избытка любви к Алексею, лукаво щурить глаза и немножко кокетничать, так, чуть-чуть, не заигрывая, а только для самой себя, чтобы радоош своей дать выход.

В Городище выезжать нужно было на рассвете, — а ночь только начиналась, и можно было еще помечтать. Я выбрался из блиндажа, отошел недалеко, сел на землю, прислонился спиной к стволу нетолстой сосенки — это мне напомнило Сибирь, — запрокинул голову. Купол неба хотя померк, но в чем-то неуловимом еще хранил последние блики ушедшего заката. Быстро скользили в недосягаемой выси чуть заметные рябые облачка, и от этого казалось, что шатается и падает им навстречу сосна, под которой я уселся. С ее вершины отскочила пленка коры, она долго кружилась в воздухе, с тонким звоном наталкиваясь на сучья, потом шелест прекратился, и я ощутил ее у себя на шее.

Было приятно взять и разгладить ее на ладони. Она напоминала что-то далекое-далекое, ласковое. Я плотнее закутался в шинель. Впереди, не очень высоко над горизонтом, мерцал нежным светом табунок Плеяд. Вдруг от блиндажа донеслись голоса:

— Только что был. Ушел…

— Куда?

— Вот в эту сторону?..

Потом я услышал легкие, такие знакомые шаги, и рядом со мной вырос силуэт человека. Я недоверчиво поднялся.

— Алеша, ты?

— А то кто же? В блиндаже мне сказали, где тебя найти…

Мы обнялись и долго так стояли, не говоря ни слова. Наконец я пришел в себя:

— Да как же это так, Алеша? Уже выздоровел? Как ты нашел меня? Как ты в часть нашу попал?

— Ясно, выздоровел. Не люблю болеть, — он подмигнул, как всегда. — А сюда я, в вашу дивизию, знаешь как попал? — И закончил торжественно, внушительно: — Писал самому Верховному главнокомандующему! Да вот, пока ехал сюда, и война кончилась. И повоевать нам вместе с тобой не пришлось.

Алексей не дал опомниться, схватил за руки и повернул меня.

— Вот, — сказал, — встречай гостью!

Катя! В короткой шинели, новой и оттого немного коробом стоявшей на спине, в пилотке, чересчур надвинутой на бровь, и с полевой аптечкой через плечо. Катенька! Она в шинели казалась ростом ниже, и лицо, наверное от пилотки, выглядело круглее. А загорела она и обветрела очень сильно. Добилась все-таки своего, поехала вместе с Алешей!

А Катя стояла и улыбалась. И хотя было темно и плохо видно, но я заметил, как у нее по щекам катились слезы. Мы все трое обнялись и поцеловались. Говорить сейчас было не о чем и совсем-совсем не нужно.

Маленькую радость можно осознать и запомнить во всех деталях, большую — как землю, как море, как солнце — можно воспринять только в целом. И ни глаза, ни уши, ни рассудок здесь не участвуют, она переживается сердцем одним. Только позже, когда время ее отодвинет и оттого она станет несколько меньше, только тогда начнут появляться перед экраном памяти не уловленные сразу черты.

Утром, в назначенный час, я выехал в Городище. Вместе со мной направлялись попутно до штаба дивизии гвардии сержант Алексей Худоногов и сержант медицинской службы Екатерина Худоногова.

— Хорошо, ты понимаешь, как хорошо, — ликовал Алексей, — что едем мы именно в Городище, да к тому же на машине! Ну, скажи, какая удача!

— А что?

— Ничего. Вели поскорей ехать. Там узнаешь…

Машина мчалась на предельной скорости примелькавшимися фронтовыми дорогами, и было необычно, что можно сидеть в ней, не оглядывая небо и не ожидая обстрела. Я и раньше привык к большим расстояниям. В Сибири село от села на полсотни километров — соседи. Иркутск и Красноярск — рядом. Барнаул и Томск — неподалеку. А в разговоре с друзьями вовсе незаметно проходит время. Как-то очень быстро мы приблизились к Городищу. Здесь дороги стали хуже, машина пошла тише. Нас обступили бескрайные леса. Но и тут, как и везде, все было еще наполнено радостью победы. Над каждым домиком, в каждом селении гордо реяли красные флаги. Люди ходили одетые празднично, сразу помолодевшие.

Ночью в окнах домов светились огни, и это волновало и трогало больше всего. Какой мучительной была темнота военных ночей! Огонь, самый древний и самый близкий нам друг, как ты кутался и таился по ночам эти годы! Каждый твой самый тоненький луч, неосторожно вырвавшийся на волю, мог оказаться невольным предателем. И вот ты снова свободен. Так лейся же от избытка своего вверх, в мирное, ласковое небо, лейся на безопасные теперь дороги, лейся на ветви деревьев и кустарников, стоящих в палисадниках! Они соскучились по тебе, тихий вечерний свет, эти яблони и черемухи…

Мы проезжали деревню. Вечерело. Алексей, сидевший со мной рядом на заднем сиденье и без умолку болтавший всякую всячину, внезапно оживился и толкнул меня в бок.

— Слышишь? Слышишь? — возбужденно заговорил он. — Ну-ка, останови.

И когда машина остановилась, мы услышали приглушенные звуки гармони. Должно быть, где-то за деревней гуляла молодежь.

— Славно веселятся, — сказал я и тронул шофера за плечо: — Поехали.

— Эх, ничего-то ты не понял! — возмутился Алексей. — Играют-то что? А? Ведь нашу сибирскую, «иркутянку»… Наш гармонист!.. Нигде больше так не играют. Нет, давай подойдем посмотрим.

Он выскочил из машины, стащил меня и Катюшу, и мы пошли.

На берегу небольшого озерка, поросшего высоким остроконечным тростником, на полянке толпилась молодежь. Посредине плясала пара — высокий худощавый юноша и вовсе маленькая девушка. Не сгибая стана, руки в боки и только слегка поводя плечами, они шли по кругу. Потом девушка вытянула вперед правую руку, парень подплыл к ней, коснулся едва и закружился, завертелся волчком.

Алексей протискался вперед.

— Разве так «иркутянку» пляшут? — спросил он громко, и все остановились, недоуменно глядя на него. — Никогда ее так не плясали.

— Да я по-здешнему играть не умею, — виновато сказал гармонист, — а они по-нашему плясать не могут. Ты кто такой?

— Я? Худоногова знаешь? Из рубахинских.

— Не знаю, — повертел головой гармонист. — Я из Черемхова. Угольщик. Партизанил здесь да раненый потом лежал. А теперь, видишь ты, кругом дело наладилось. Ну, так что? Ударим, а? — и развел мехи гармони в таком заливистом переборе, что у меня дрогнуло сердце.

— Ударим! — решительно сказал Алексей и вышел в круг.

Он постоял минуту, вслушиваясь, и с началом нового такта топнул ногой. И сразу застучал о землю то носками, то каблуками, отступая назад и как бы отталкиваясь. Всплеснул руками, наклонился и рассыпал на голенищах сапог долгую и мелкую дробь.

Перед ним появилась Катюша. Выбивая каблучками частую и ровную чечетку, она приблизилась вплотную к Алексею, как бы дразня, помахала рукой у него перед носом и отошла назад. Алексей пожал плечами, будто ища себе сочувствия, и начал новое колено, отпрыгнув на одной ноге немного вбок. Теперь он весь ходил ходуном, хотя плясал на одном месте. Не умолкала звучная чечетка. Он выбивал ее не только каблуками, но и ладонями, ударяя то в выпяченную грудь, то в приподнятое колено, то хлопая руками у себя за спиной.

И опять вышла Катюша. Как и прежде, она стучала каблучками, только ритм теперь был совсем другой — реже и отчетливее. Подойдя к Алексею, развернулась на носочках, покачала головой и стала отходить, кланяясь и поводя руками.

Гармонист увлекся. Он выискивал все новые и новые переливы и все убыстрял темп. И не задумываясь и не сбиваясь, не пропуская ни одного такта, так же изобретательно и вдохновенно плясали Алексей и Катюша. Я никогда не видел столь чудесной пляски. Тут только я понял, что значит истинное мастерство, в чем бы оно ни заключалось.

Но вдруг тревога овладела мною: ведь Алексей недавно оправился от раны.

— Алеша! — окликнул я.

Он сразу остановился, и досада отразилась на его лице.

— Ну? Чего? — спросил он, прерывисто переводя дыхание.

— Ты бы не очень увлекался, Алеша. Хорошо ли рана у тебя затянулась?

— Да теперь уж все равно, сбил ты меня, пропало все настроение, так опять не сплясать. А рана что? Война кончилась, и ранам конец. Им теперь только заживать осталось. Ну, спасибо тебе, парень, играть ты умеешь, — благодарно кивнул он гармонисту. — Поедешь домой — заезжай к нам в гости.

Молодежь всей гурьбой провожала нас до машины. Алексей, не дожидаясь вопросов и немного рисуясь, рассказывал, как он еще мальчишкой учился плясать: уходил на всю ночь на гумно н там, на твердом току, босыми пятками выделывал чечетку. Над каждым коленцем недели по две работал. И на гармони играть тоже так, по ночам, учился. Только тут уже не на гумне, а в бане, в такой темноте, чтобы — упаси боже! — не только клавишей, а и пальцев своих не было видно.

И когда мы уселись в машину и, подсвечивая фарами, она покатилась по темной дороге, Алексей мне сказал: