Каменный фундамент - Сергей Сартаков

Ночью пассажирский поезд ушел на восток.

Разрушенные города, сожженные полустанки, на сотни километров снятые вторые железнодорожные пути. На оголенных насыпях бурьяны, незасыпанные воронки от взрывов авиабомб. У мостов плотные тенета проржавевшей колючей проволоки, оплывшие траншеи, окопы, там и сям бетонные гнезда, исковерканные автомашины и танки. И потом вдруг оазис среди бесчисленных разрушений — нетронутые села, ветряки на холмах, мирно зеленеющие массивы хлебов, — война здесь прошла стороной. В движении на запад, когда цель твоя была только вперед и вперед, в ярости и гневе все это мелькало стремительно быстро. Теперь же особенно остро, почти физически ощутимо передавалась сердцу вся боль израненной родной земли.

Потом кончилась полоса исстрелянных снарядами, измятых танками, опаленных огнем лесов. Плотными стенами встали по сторонам дороги темно-зеленые ельники Котельнича, Шарьи, Кунгура. Поезд мчался по самым гребням хребтов, и круглые вершины Уральских гор — сокровищницы бесценных богатств русской земли — убегали назад. Лето было в самом разгаре, где-то далеко горели торфяные болота, и когда наш поезд выкатился на просторы степей Барабы, все вокруг лежало в плотном синем дыму.

Я не раз пересекал Сибирь из конца в конец. Все города, станции, разъезды на главной магистрали от Иркутска до Омска я помнил наизусть. Не задумываясь, я мог бормотать скороговоркой: «…Нижнеудинск, Курят, Ук, Замзор, Алгашет, Алзамай… Базаиха, Злобино, Енисей, Красноярск, Бугач, Овинный…» И так без конца, редко-редко запинаясь, чтобы припомнить очередное звено в этой цепи географических названий. Но в движении с запада на восток названия станций гладко на память не приходили, а вспоминались с не меньшей трудностью, с какой удается иногда прочесть алфавит с конца. Я мыслью забегал вперед, отсчитывая во встречном направлении: «Тайга, Кузель, Хопкино, Яшкино…» — и тогда уже определял, какая станция ждет впереди.

Демобилизовавшись, я мог поехать куда угодно, в любой конец Советского Союза. Журналисту бывает полезно иногда менять место своего жительства — больше набирается у него впечатлений. Но что-то тянуло меня обратно в Сибирь, как тянет в родной дом. Край, в котором ты родился, вырос, провел юные годы, начал самостоятельную трудовую жизнь, навсегда становится твоим домом: куда бы и зачем ты ни доехал, невозможно в него не вернуться. Я возвращался в Сибирь «домой», даже не зная еще точно, где, в каком городе стану жить? «А что, если теперь мне попросить назначение в Н-ск?» — подумал я и удивился, почему раньше такая простая мысль не приходила мне в голову. Хороший город, с большим, интересным будущим. Теперь-то я знал цену атим маленьким городам: они подобны рядовым солдатам в великой армии советских городов. Одни из них к концу войны стали генералами — обросли новыми заводами, перебазированными из западных областей, другие, не повысившись в звании, заслужили славу героев: на фронте — сопротивлением врагу, в тылу — трудом на дело обороны. Так почему бы и в самом деле не попросить мне назначения в Н-ск? Взять и остановиться уже сейчас на денек, поискать заранее квартиру… Потом вернутся Алексей, Катюша…

Поезд подошел к Н-ску белым рассветом. Летом я люблю это время суток. Не ночь и не утро. Улицы, окропленные душистой пьяной росой, кажутся особенно широкими и просторными. Воздух недвижен, и тонкие листья тополей свисают грузно, словно они выстрижены из жести.

Я попрощался со спутниками по вагону, сдал вещи в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. Тихонько побрел знакомой дорогой к мосту через Чуну. Мне, привыкшему к виду разбитых, полуразрушенных селений, необычным казался этот тихий маленький городок. Как гриб, притаился он возле пня, и никакие вихри его не тронули…

А все же дорога раньше была здесь глаже. Помню, как однажды мы мчались по ней на телеге втроем: я, Алексей и Катюша. Сейчас так не поскачешь: выбоины, промоины, гребни насохшей грязи. Вот и мостик возле Песочной горки прогнил, и сквозь дыры в его настиле блещет вода, и кони, наверное, храпят и косятся, когда идут по такому мостику. В двухэтажном здании почты на веранде высыпались едва не все стекла. Только кое-где, в частом переплете рам, сохранились нетронутые островки. Так бывает только после разрыва снаряда. Но в Н-ске ведь не падали снаряды… А каменные дома все в пыли, и не поймешь, каким колером белили их в последний раз…

У сворота на Московскую улицу мне встретилось и другое. Заняв по переулку целый квартал, расположились ремонтные мастерские. Высокий тесовый забор продвинулся далеко вдоль Московской улицы, вобрав в свою черту близстоящие домики. Рабочий день еще не начинался, и глубокая тишина лежала вокруг. Ворота мастерских были распахнуты настежь, две дворничихи, одетые одинаково в защитного цвета гимнастерки и белые брезентовые фартуки, прилежно помахивали метлами. Я невольно задержался, заметив в конце двора длинный навес, заполненный симметричными штабелями низких плоских ящиков, а еще дальше, возле здания токарного цеха, — целый ворох цилиндрических чугунных заготовок. Так вот что: здесь в годы войны делали мины!..

Было, конечно, грустно оттого, что прогнил настил моста у Песочной горки, и высыпались стекла на веранде почты, и стали серыми от пыли давно не беленные дома. Но зато город для фронта делал мины. Город сознательно шел на разного рода неустройства в быту, но помогал победе. Ты, Н-ск, приходился шестым номером в минометном расчете: ты делал мины.

Над входом в помещение швейной мастерской еще алело поблекшее от времени полотнище: «Отдадим все силы фронту!» И здесь проходила линия обороны. Здесь шили обмундирование для армии.

А в школе, видать, был устроен госпиталь. Детишки потеснились, чтобы дать место раненым бойцам. Сами же, наверное, учились в две, а может быть, и в три смены.

Чем дальше я шел этими тихими улицами и переулками, тем яснее становилось, что Н-ск так же трудился в годы войны, как и все остальные города, что он сражался за Родину в общем ряду городов.

Стали попадаться первые пешеходы, где-то в переулке прогремела телега. Над Вознесенской горой протянулась розовая полоса зари. Набежал ветерок, встряхнул застывшие листья тополей…

— Здравствуйте! — через дорогу кричала мне женщина и шла торопливо, на ходу размахивая руками.

Одета она была так, как одеваются печники или каменщики: фартук забрызган известкой и глиной, лоб повязан платком над самыми бровями. Она была немолода, мелкие морщины рассыпались по всему лицу, и только губы ее слегка розовели.

— Фу, задохлась я как! — сказала она, поравнявшись со мной. — А я вас давно заприметила, кричала, махала, да вы все не видите. Задумались, что ли? Не узнаете?

— Видел я вас, а где — не помню.

— Ксенией звать. Подруга я Катеринина. Теперь вспомнили?

— Вспомнил. Вы очень изменились, трудно узнать.

— Изменилась? Со стороны, конечно, заметнее. А я, по себе, ровно бы все такая же. Хотя, — и нота сожаления прозвучала в ее голосе, — у меня и седины сейчас сколько хочешь найдется. По годам-то бы и рано еще, — она вздохнула, — да ведь мужа и сына у меня убили, и осталась я одна.

Я молча пожал Ксении руку, крепкую и жесткую от работы. Она прерывисто вздохнула. Помолчав немного, спросила:

— Вы к своим?

Мы оба знали, о ком идет речь.

— Да. Только со стариками-то я не знаком.

— А его самого, Федора Ермолаича, и дома нет, на рыбалку уехал. Устинья Григорьевна с ночевкой в Рубахину ушла, к обеду вернется. Зайдите к ней.

— Зайду обязательно! А вы, Ксения, куда, на работу?

— На работу. Пройдемтесь попутно? Да вот нынче чего-то рано схватилась я. Однако будет еще часа два до начала. Не спится. Вы теперь насовсем?

— Совсем. Хочу здесь устроиться на житье.

— Это правильно, — обрадованно сказала Ксения, — город наш очень хороший.

— Вы мне квартиру подыскать не поможете?

— Квартиру? — задумавшись, переспросила Ксения. — Конечно, у Алексея, как вернутся они, вам будет тесно. Двое стариков у него прибавилось, дети будут. — Она вопросительно посмотрела на меня: — Знаете?

Я наклонил голову.

— Ну, а вам нужна тишина. У меня разве посмотрите комнатку? Если понравится…

Ксения остановилась в нерешительности. И я понял, что она хочет вернуться домой и скорей показать свою комнату, но в то же время боится, не плохо ли в ней сейчас прибрано.

— Я вечером к вам зайду, — сказал я. — Вы где живете?

Ксения назвала улицу и номер дома. И тотчас же, выделывая в воздухе пальцем зигзаги, дополнительно объяснила:

— От Алексея пойдете — сначала направо, за угол, потом налево, потом опять направо, потом, аптеку когда пройдете, еще направо, вроде бы взапятки, тут в третьем доме с краю на левой руке я и живу. У меня вообще-то жиличка одна есть, — как бы извиняясь, добавила она, — только вы не бойтесь: совсем в отдельной комнате, вам не помешает.