Магия книги - Герман Гессе

Его создатель Джонатан Свифт родился в 1667 году в Дублине. С юности его влекло к исследованию механизмов человеческой психики и социальной жизни, он помышлял и о политической деятельности, однако бедность заставила изучить богословие, и Свифт начал карьеру как безвестный сельский священник. Поневоле будучи зависимым от сильных мира сего, часто он, лучше узнавая своих временных покровителей, испытывал горькое разочарование, и в его политических сочинениях, как и в научных штудиях, и в литературных опытах все отчетливее выступала склонность на все смотреть критически, что столь характерно для мышления угнетенного человека. Одно время он был ревностным защитником консервативного направления в англиканской церкви, затем выступил как самый известный и самый пламенный боец в борьбе ирландцев против Уолпола, а закончил жизнь в одиночестве, избегая людей и глубоко ожесточившись, в том душевном состоянии, которое прежние биографы называли помрачением ума; однако, изучив все свидетельства, мы с этим утверждением согласиться не можем. Это было, напротив, одиночество глубоко страдавшего, но сохранившего полную ясность ума нервнобольного человека, чьи жизнь и мысль развивались в направлении гибельной изоляции и в конце концов привели к невыносимой обостренности чувств.

Исповедью этого человека, этого гениального, остроумного, болезненно чувствительного и плохо защищенного от жизненных ударов мыслителя, стал для нас «Гулливер», самое значительное и самое чистое его сочинение. Человечество обошлось с «Гулливером» без особых церемоний. Сначала ему обрадовались как интересному, занимательному, изобилующему приключениями чтению, однако вскоре оказалось, что оно неудобоваримо, в нем попадались жесткие и полные едкой горечи куски, и тут публика вышла из затруднительного положения, навесив на эту фантастически великолепную книгу, полную жизни и не собиравшуюся умирать, ярлык забавной сказки для детей.

Осуждать несчастного Свифта за жестокость в оценке человека и человечества было бы столь же неверно и бесполезно, как осуждать и многие поколения читателей, которые из сказочного богатства его книги выбрали самые удобоваримые, мягкие, неядовитые куски, все же целое понемногу забыли. Пылающая ярость угрюмого нелюдима, озлобленного на человечество и весь ход вещей в мире, с одной стороны, и бесцеремонность, с которой толпа калечила творение гениального одиночки, заботясь о своем пищеварении, — с другой, были в равной мере глубоко обоснованны и необходимы. Но не менее необходимо, чтобы люди снова вспомнили о колоссальном предостережении, которое сделано нам автором «Гулливера», и снова ели горькую свифтовскую пищу, так как отбрасывать эти куски или приправлять их своей ложью, если и удается, то недолго. Гениальная и страшная книга Свифта сегодня вновь приходит к нам, и она снова и снова будет нас тревожить, нарушая нашу уютную тишину, потому что мысли, которыми она делится с нами, по-прежнему касаются всех нас, пусть даже родились они в мозгу тяжело страдавшего одиночки и были прочувствованы и высказаны с болезненной страстью. Обратимся хотя бы к последним страницам его книги, где речь идет о завоевании колоний и аннексии чужих земель, — эта проблема, которая сегодня самым ужасным образом снова стала актуальной и грозной, у Свифта предстает в ее отношении к человеку, и все его обвинения и критика спустя двести лет остаются всецело справедливыми.

Снова и снова ставили в упрек Джонатану Свифту то, что резкая критика политических и общественных пороков в конце концов сделала писателя мизантропом. Но осуждать Свифта за так называемую мизантропию глупо. Нельзя требовать от мыслителя, чтобы свои выводы он подчинял заповеди, согласно которой идеальная любовь к человеку как таковому должна быть превыше истины. Истина для мыслителя — результат его жизненного опыта и размышлений. Истина, открывшаяся Свифту на закате дней, была горькой: человек, в сущности, есть неразумное животное. Но мы не ставим перед собой задачу высмеять и отвергнуть как проявление болезни эту горькую истину одиночки. Лучше задумаемся о том, как могло случиться, что человек такого колоссального ума, человек с богатейшим знанием жизни, пришел к столь печальному итогу? Какие страдания он претерпел? Чей справедливый суд он вершит? Каков смысл того, что кажется мщением одного измученного человека всему человечеству?

Если взглянуть на книгу Свифта с этой точки зрения, мы можем заметить, что очень и очень многие обвинения и приговоры, высказанные в ней, сегодня, спустя два столетия, оказывают на нас сильнейшее воздействие, в то время как многие сведения и сама обстановка в мире, служившие писателю источниками примеров, нам чужды и далеки. Король или министр Лилипутии или Лапуты, или какой угодно другой фантастической страны, создавались как карикатуры и во времена Свифта намекали на того или иного английского политика или правителя. Но ведь и мы, уже ничего не зная о тогдашних министрах, политических условиях и проблемах, чувствуем такой горячий и живой интерес к этими вымышленным министрам и событиям, словно все это близко и актуально! Иначе говоря, в этой книге есть нечто вневременное, нечто общечеловеческое, затрагивающее всех нас сегодня ничуть не меньше, чем людей того времени.

И, наконец, если Джонатан Свифт из чистой мизантропии выдумал страну, в которой власть принадлежит благородным лошадям, правящим разумно и добронравно, если людей в этой сказочной стране он изобразил отвратительными зловонными тварями, выродками с жалким умишком, которого только и хватает на преступления и циничный эгоизм, если достижение всех целей человеческого сообщества, человеческого порядка, разума и братства он доверил лошадям и, как позорного пятна, стыдится перед ними своей принадлежности к роду людскому, то сколько же любви к человеку, горячей тревоги о будущем нашего биологического вида, сколько потаенной пылающей любви и заботы о человечестве, государстве, морали, обществе в этой фантастической идее! Нет, именно последняя часть «Путешествий Гулливера», этот прославленный и ославленный документ невиданной, дикой ненависти к человеку, и есть не что иное, как страстная, пусть даже извращенная любовь!

Человечество наших дней, потрясенное и растерянное человечество эпохи, наставшей после ужасной войны, великолепно подготовлено к «Гулливеру», оно почерпнет из него больше и научится большему, чем в любую другую эпоху. Поэтому я от всего сердца приветствую издание нового полного перевода этой прекрасной, ужасной, опасной книги.

1945

СКАЗКИ АНДЕРСЕНА

Когда мы были маленькими и только-только научились читать, у нас, как у всех детей, была своя любимая книга, прекрасная книга, которая называлась «Сказки Андерсена». И сколько бы мы ее ни читали, мы возвращались к ней снова и снова, и, пока не настала пора расставания с милым детством, эта книга была нашей верной спутницей, со всеми своими сокровищами и феями, королями и богатыми купцами, бедными девочками и мальчиками и отважными искателями счастья. Самыми любимыми были несравненный Оле Лукойе и сказка о Русалочке, хотя, прочитав ее, я всегда грустил. А как таинственно и прекрасно она начиналась! Рассказом о дворце и прекрасных садах на дне морском: «В безветрие со дна можно было видеть солнце; оно казалось пурпуровым цветком, из чашечки которого лился свет».[7] А какое славное, какое ясное и сжатое начало у сказки «Сундук-самолет»: «Жил-был купец, такой богач, что мог бы вымостить серебряными деньгами целую улицу, да еще переулок в придачу; этого, однако, он не делал, — он знал, куда девать деньги, и уж если расходовал скиллинг, то наживал целый далер. Так вот какой был купец! Но вдруг он умер…»[8]

Впрочем, не они остались в моей памяти, не эти первые фразы — я прочел их сейчас заново. Запомнились не фразы и слова, а сами вещи, весь этот пестрый, явственно зримый мир старого Андерсена, и в моем воспоминании он так прекрасен, что, став взрослым, я, конечно, не решался снова открыть эту книгу, к тому же я думал, что она потеряна. Объясняется это тем, что я рано сделал одно горькое наблюдение: книги, дарившие нам блаженство в детские и юные годы, потом нельзя перечитывать — они уже не засверкают прежним блеском, будут казаться изменившимися, печальными и смешными.

Однако история, которую я перечитал сегодня, была хороша, она не показалась мне нарочито сказочной, чрезмерной, искусственной, чего я втайне все-таки опасался, нет, она смотрела на реальный мир очень разумным взглядом и скрашивала жизнь своим сказочным блеском не в угоду тщеславию или глупому задору, а от опытности и сострадательной кротости. И этот блеск оказался подлинным; когда я заново перечитал затем другие старые сказки, в них был тот же прекрасный, волшебный блеск, что и много лет назад, и вместо ожидаемого разочарования, которого я так боялся, являлись радость и чувство обогащения, а если иной раз этого не случалось и какие-то сказки не заговаривали со мной своим прежним полнозвучным голосом, то виноват в этом только я сам, а вовсе не старый Андерсен.