Церковная жизнь русской эмиграции на Дальнем Востоке в 1920–1931 гг. На материалах Харбинской епархии - Светлана Николаевна Баконина

Патриарха и его освобождении вызвало много толков в заграничной прессе. В некоторых кругах интеллигенции опубликование патриаршего «отречения» произвело тяжелое впечатление. Среди разочарованных высказывалось мнение, что роль Патриарха следует считать оконченной. Однако большинство православных – как в России, так и за границей – считали заявление Патриарха мнимым.

Пытаясь разобраться с «недоразумением», вызванным известием о смерти Патриарха Тихона, автор статьи, напечатанной в газете «Свет» 11 июля, сказал: «…нелепо было бы думать, чтобы Патриарх – этот адамант нашего времени, мог так легко отречься от святого дела всей своей жизни и признал законность антихристовой власти… Мы, по некоторым данным, склонны думать, что московские кровопийцы действительно замучили Патриарха Тихона, и телеграмма из Риги была их пробным шаром: как, мол, “отзовется” это известие за границей. Во всяком случае, теперь совершенно ясно, что “отречение” Патриарха грубо сфабриковано в коммунистической мастерской “подложных дел мастера”. Ближайшее будущее покажет, насколько мы правы»{261}.

Свидетель харбинских событий П. В. Вологодский в своих воспоминаниях так определил отношение эмигрантов к «покаянию» Патриарха – по его словам, многие были уверены, что заявление сочинили коммунисты, и оно было издано для развала церковной жизни, «разложения рядов, борющихся с коммунистическими воззрениями»{262}.

После освобождения Патриарха кампания по его дискредитации продолжалась. Заграничная пресса сообщала о распространявшихся в Москве слухах, утверждавших, что в воскресенье 1 июля Патриарх Тихон принесет «всенародное покаяние». 4 августа в харбинской газете «Русский голос» появилось по этому поводу опровержение, в котором говорилось, что на самом деле в этот день состоялось торжественное патриаршее богослужение в Донском монастыре. Храм был переполнен. Несмотря на дождь, множество людей молилось на улице у стен храма. По утверждению автора статьи, народ по-прежнему верил, что Патриарх не подписывал опубликованного большевиками заявления, но был освобожден по требованию западных держав, прежде всего Англии{263}.

В августовской корреспонденции из Риги сообщалось, что во время служения Патриарха Тихона наблюдаются «удивительные сцены религиозного подъема», Патриарх производит «величайшее влияние» на громадные толпы народа и в своих проповедях говорит, что Церковь «не должна делать даже попыток принимать какое-либо участие в политической жизни». Газеты также писали об ослаблении позиций «Живой церкви» и возвращении некоторых обновленческих приходов в патриаршую Церковь{264}.

Сообщения эмигрантской прессы ясно свидетельствуют, что, несмотря на усилия советской власти подорвать авторитет главы Русской Православной Церкви, любовь к святителю не угасала, и никакая провокация не смогла поколебать его величайший авторитет в глазах народа. Это вынуждены были признать даже обновленцы. В 1925 г. автор статьи, опубликованной в официальном органе обновленческого синода, писал: «Еще в июне 1923 г[ода], когда он (Патриарх Тихон. – С. Б.) впервые и всенародно признал ошибочность своего церковно-политического курса и покаялся перед сов властью, он, в сущности, отказался от первого и основного догмата старой тихоновской церкви. Но тогда никто этим не соблазнился, потому что никто, ни из друзей, ни из врагов Тихона, не поверил в серьезность и искренность такого покаяния, на него смотрели как на простую формальную отписку, вынужденно сделанную под давлением сложившейся обстановки. По крайней мере, так объясняла “малодушие” Тихона вся заграничная, белогвардейская пресса»{265}.

2. Деятельность церковной оппозиции в среде дальневосточной эмиграции

Попытки внести разлад в церковную жизнь Харбина делались не только извне, но главным образом предпринимались церковной оппозицией, теми, кто по тем или иным причинам поддерживали обновленческое движение в России. На Дальнем Востоке за пределами страны глашатаями новых веяний стали две исключительно яркие скандальные личности – настоятель посольской церкви в Токио протоиерей Петр Булгаков и проживавший в Харбине с 1922 г. священник-эсперантист Иннокентий Серышев. В известных до настоящего времени публикациях оба священнослужителя упоминаются как люди весьма уважаемые, ученые-востоковеды. Однако изучение архивных материалов, обнаруженных в ГА РФ и содержащихся в личных фондах протоиерея Петра Булгакова и священника Иннокентия Серышева, впервые позволило раскрыть еще одну сторону их деятельности. Как оказалось, именно эти люди были сторонниками «революционных» преобразований в Харбинской епархии.

Петр Иванович Булгаков приходился родным дядей проживавшему в Москве писателю Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Он родился в 1859 г. в Орловской губернии. В 1883-м окончил Орловскую духовную семинарию, в 1888-м – Санкт-Петербургскую духовную академию. По окончании учебы преподавал в петербургских учебных заведениях греческий, латинский и русский языки, был законоучителем, певчим в Исаакиевском соборе. В 1890 г. получил назначение помощником смотрителя Белгородского духовного училища, затем стал законоучителем Восточного института во Владивостоке. В сан иерея возведен в 1901 г., а в 1906-м благодаря хлопотам жены получил место священника посольской церкви в Токио. Шесть лет службы отца Петра пришлись на время служения архиепископа Николая Японского. В дневниках святителя сохранилась запись о том, как отец Петр оказался в Японии. 20 июня 1906 г. он написал: «Дмитрий Матвеевич Позднеев просил об о[тце] Петре Булгакове, муже его сестры, священнике и законоучителе Восточного института во Владивостоке; хочет проситься в настоятели Посольской Церкви сюда – так чтобы я не был против этого. Пусть. Отчего быть против? Коли не будет настоятелем член Духовной Миссии – причем, значит, Миссия будет иметь миссионера на содержании Министерства иностранных дел, то для Миссии безразлично, кто будет настоятелем»{266}.

Протоиерей Петр Булгаков много писал о Японии и, несмотря на своеобразие его работ (частью исторических, частью философских, частью публицистических), считался признанным японистом. Одной из ярких страниц его творчества являются воспоминания об учебе в Санкт-Петербургской духовной академии, где он обучался на одном курсе с будущим Патриархом Тихоном{267}.

Священник Иннокентий Серышев получил известность как ученый-ориенталист, издавший в Харбине ряд оригинальных и переводных работ, посвященных Японии. Впоследствии жил в Австралии, где издавал собственные журналы религиозно-философского и научно-популярного характера («Церковь и наука», «Церковный колокол», «Путь эмигранта»). Отличительной чертой его деятельности было увлечение искусственным языком эсперанто, который он усиленно пропагандировал{268}. Оказавшись в эмиграции (сначала в Японии, затем в Харбине), он смог развернуть свою не совсем обычную для священнослужителя деятельность по распространению эсперанто благодаря поддержке архиепископа Харбинского Мефодия (Герасимова), хорошо знавшего семью Серышевых еще до революции.

Хотя Иннокентий Серышев и был сыном почтенного священника, его биографию вряд ли можно назвать традиционной, более того, характер отца Иннокентия вообще не вписывается в представление о священнослужителе. Вот некоторые сведения о его жизни, которые он сам рассказал в своей автобиографии.

Иннокентий Николаевич Серышев родился 15 августа 1883 г. в Забайкалье, в станице Большая Кудара. Он был сыном священника Николая Дмитриевича Серышева, о котором впоследствии подробно написал в своей первой автобиографии. Отцу почти не пришлось воспитывать сына, поэтому их характеры