Янтарная ночь - Сильви Жермен

Пот, липший к его коже, вдруг иссяк и превратился в ледяную испарину. Иёз встал, бросив ящичек на пол. Его охватил сильнейший холод. Он чувствовал, что весь трясется. Озноб ребенка передался ему, он дрожал его дрожью, тонул в его страхе. «Эй, какого черта? — спросил тот, что все еще держал свой кусок провода. — Еще не кончено». И, желая ускорить возобновление операции, яростно пнул мальчика в поясницу, чтобы привести его в чувство. В тот же миг Иёз вырвал железный прут, стеснявший пытаемого, и, держа его обеими руками, обрушил изо всех сил на череп солдата, которому только что так покорно подчинялся. Тот упал замертво рядом с ребенком. Второй солдат, участвовавший в допросе, начал пятиться, инстинктивно потянувшись рукой к оружию. Но Иёз уже повернулся к нему со своим прутом. «Катись отсюда, — сказал он ему. — Убирайся немедля!» — «Не дури, Адриен, — осмелился пробормотать тот, — не дури, будет тебе…» — «Я же сказал — проваливай!» — повторил Иёз ледяным тоном. Тот вышел, пятясь задом, вцепившись в свое оружие.

Иёз закрыл дверь и вернулся на середину комнаты, к двум лежащим телам. Странно, у солдата была та же поза, что и у ребенка — на боку, с поджатыми руками и ногами. Он не шевелился, не дышал. Он был мертв, убит на месте. Он не мучился, его лицо выражало лишь крайнее изумление. Он был удивлен, этот солдатик, хотевший поиграть в великого инквизитора, столь внезапной переменой ролей. Умер раньше заложника. Война, которую он сделал своим ремеслом, а со временем и своей любовницей, не переставала его удивлять. Только что показала себя еще более непредсказуемой и вероломной, чем он мог предполагать. Он пал не героем на поле брани, а как пошлый истязатель, в какой — то конуре с низким потолком. И вот теперь лежал, уже не солдат, вовсе не герой, и даже не истязатель, а просто и исключительно жертва.

Рядом с мертвым солдатом — ребенок. Дрожащий. Иёз видел долгие содрогания, пробегавшие по его телу, безостановочно, словно вибрировали все натянутые нервы. Иёз опустился на колени, попытался как можно осторожнее приподнять мальчугана. Но последний удар сапогом, который нанес ему тот, другой, очевидно перебил позвоночник, и мальчик пронзительно взвизгнул. Иёз подсунул под него руки и прижал к себе. Голова ребенка уткнулась ему в плечо. Он чувствовал, как дрожь малыша пробегает по его собственной коже, обегает ее изнутри. Он тоже дрожал — ребенок дрожал в нем самом. Он гладил его по голове, по лицу. Ему хотелось утешить его, омыть от грязи, избавить от боли. Незаметно он начал его укачивать, облизывать ссадины на лице. Облизывал, словно зверь своего новорожденного детеныша. И еще он говорил с ним, вполголоса, с огромной нежностью. Как мать со своим грудным младенцем. Ребенок теперь стонал, он больше не кричал. Страх, боль, медленно уходили из него. Уходили вместе с кровью, которая беспрестанно текла у него изо рта. «Имя, как твое имя? Скажи мне твое имя! — без устали шептал Иёз.

Имя, только это имя жаждал он теперь узнать. Не имя своих врагов, не имя преступников и убийц. У врагов нет имени, у убийц нет имени. У них его не может быть, потому что жестокости, злодеяния омрачают и губят любые имена. А если бы у убийц и было какое-то имя, то лишь его собственное — Иёз Адриен.

Только имя малыша хотел он услышать. Чтобы вырвать его у смерти, у молчания, у забвения. Вырвать у войны. «Имя, как твое имя, скажи мне свое имя…» — повторял он, как молитву. Словно в эту минуту все спасение мира зависело от этого единственного имени. Словно его собственное спасение зависело от него. Словно упокоение всех его товарищей, убитых в горах и брошенных на дороге, было в его власти. Словно прощение лежащего рядом солдата тоже принадлежало ему.

Он не требовал этого имени, он выпрашивал его. Выпрашивал ради себя самого и ради того, другого солдата, преданного своей любовницей — войной. Упокоение, прощение заключались только в тайне этого имени. Прощение.

«Имя, скажи его мне, твое имя…» — умолял он, лаская малыша. И ребенок наконец пролепетал: «Б… Бел… Бе-лаид…»

Белаид. Значит, ребенок услышал его, ответил. Умирая, вновь обрел доверие и силу, чтобы приподнести свое имя в дар ему, Адриену. «Белаид…» — тихо повторил Адриен. Белаид. Война слагала оружие, все свое оружие в этом имени. Война, потрясавшая своим оружием, знаменами и неистовством пред ним и перед каждым из его убитых товарищей, вдруг признала себя побежденной в имени одного из его врагов, умиравшего у него на руках.

Адриен прижимал ребенка к себе, укачивал на коленях, с величайшей осторожностью поддерживая его голову на своем плече. Твердил его имя нараспев, шепотом, будто хотел этим неустанным повторением очистить от всех надругательств, отполировать, словно гальку. Белаид… Имя поверяло ему свою жалобу, свою грусть, свою красоту. До слез. Адриен плакал от избытка этого имени, раскрывающего свою тайну. Он даже не слышал ни криков, ни ударов в дверь. Слышал лишь шелест этого имени в своем сердце, его струение по стенам. Белаид, Белаид…

Дверь поддалась. Пятеро вооруженных человек внезапно явились во вспышке света. Обжигающий день ворвался в выбитую дверь накатом желто-шафранных волн. День, который изрыгнуло солнце, косо нависшее над этой погрязшей в войне землей.

Но раз война закончилось, то к чему этот слепящий свет, и что тут делают эти люди с кулаками, упертыми в бока? Выходит, они все не знают — солнце, солдаты, что война окончилась, что она капитулировала перед именем Белаид?

Адриен, совершенно ослепленный, едва различал происходящее. Он ведь был теперь так далеко от всего этого. Гигантская, отброшенная солдатами тень навалилась на него еще до того, как подоспели они сами. Он обвился вокруг тела малыша, закрывая его от этой громадной, желавшей поглотить его тени. Тем не менее, ребенок погрузился в ее объятия, и его голова, прижатая к шее Адриена, отяжелела, невероятно отяжелела.

У него вырвали тело малыша, заломили ему руки за спину, прикрутили к туловищу. Вынудили встать, идти. Все произошло очень быстро. Но, выходя из комнаты, прежде чем переступить порог, залитый трепещущим светом, он обернулся и бросил последний взгляд на ребенка, неподвижно застывшего на полу. И тут у него вырвался громкий вопль — он завыл на манер местных женщин, голосящих среди траура и скорби. Тело ребенка рвалось из сердца Адриена, имя Белаид раздирало ему нутро. Он кричал. Чтобы поделиться этим именем, которое не мог больше нести в одиночку, чтобы пустить его по ветру. Чтобы ветер умчал, прорыдал имя Белаид по всей земле, заставляя людей повсюду на его пути преклонить колена, вынудив наконец все войны сложить оружие. Он кричал. Но ветер лишь затерял его рыдание в горах, распылил имя Белаид среди песков пустыни. Никто не услышал этого имени, никто не сохранил в памяти. Истории ни к чему имена мертвых детей, что прорыдали падшие солдаты. Имя Белаид было погребено в тюрьме вместе с единственным его хранителем. Имя Белаид было заключено в оковы. Имя Белаид стало мукой Адриена.

«Кто же вернется? Кто?» — изводила себя Роза — Элоиза. Будет ли это все еще Горюнок, сын, обретенный после столь долгого одиночества, сын, подаренный как благодать? Что с ним сделала война?

Тот, кто вернется в конце концов, уже не будет прежним. Война навсегда вселила в него тревогу с именем чужого ребенка, чье лицо и глаза он даже не рассмотрел. Имя маленького крестьянина из джебеля, умершего на его руках, изгнало из него всякое иное имя — далеко, очень далеко. Маленький пастушок украл у него его собственное имя, душу, рассудок, и затерял их в пустыне, отдал ветру и песку.

Роза-Элоиза ждала — не спала, не видела снов. Расчесывала свои волосы.

Никез, живший рядом, в лачуге, часто заглядывал к ней. Он чувствовал, что его влечет к этой женщине с пурпурными волосами, ниспадающими к земле, словно немые рыдания. Входя и видя, как она сидит в одной рубашке, положив голову на колени, он опускался на корточки напротив, мягко брал у нее щетку из рук и сам принимался наглаживать ей волосы. Ему нравилась эта густая грива, пахнущая плющом и виноградной лозой. Они не говорили друг с другом. Она не мешала ему. Иногда он прерывал расчесывание и, взяв ее волосы в руки, зарывался в них лицом, вновь обретая, с неясной смесью ужаса и неги, это ощущение утраты и покинутости, которое испытал, вернувшись в деревню в конце войны, когда мать стиснула его в объятиях, прижав к своему фартуку, залитому кровью отца и брата, убитых в прачечной.

Они не говорили между собой, им нечего было сказать. Как всем тем, кого ранили война, скорбь или стыд, у них не было слов, соразмерных с их горем и страхом. У них были только жесты, взгляды. Жесты кроткие и смятенные, выполнявшие некий магический ритуал, чтобы изгнать боль из памяти, тревогу из завтрашнего дня, одиночество из настоящего. Жесты уцелевших, которые пытаются вновь найти себе место в жизни, во времени, вновь обрести вкус желания. Это был молчаливый диалог сквозь легчайший, шелковистый шелест волос.