Поиск-80: Приключения. Фантастика - Сергей Абрамов

— И то добро. Только цена дорогая… Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

— Устроить засаду у Машихиной? Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то, может быть…

6

28 апреля, в пятницу вечером, Хилькевич собрался на рыбалку.

— И чего тебя несет на ночь глядя, — ворчала жена.

— К утреннему клеву в самый раз.

— На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

— Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Он уже вышел за ворота, когда жена окликнула:

— Эй, рыбак! Удочки-то не берешь?

Вот черт: удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и взял удочки…

Лет пять назад ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожец, чтоб затаиться, время переждать. Воры пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять их врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать неделю в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на задержание или обыск, — пусть спит спокойно.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-оперативника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихиной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

— Трифоныч, ты здесь?

— Заходи, — глухо ответил Ушинский.

В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожу.

— Ночка для воров подходящая, — ишь, тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, празднуют уже.

— С их начальством договорились, чтобы ночную смену отменили. Так что условия идеальные… если «третий» существует на самом деле.

В щель между досками просматривался небольшой машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Пустой дом глядел в ночь темными окнами. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улицу и дом заливали зыбкие пучки света — по дороге проходила машина, и снова еще гуще смыкалась тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

— Курить охота, — сказал Ушинский.

— А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

— Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

— Давай ватником тебя прикрою, закуришь.

— Потерплю уж.

— Ну, терпи. От Загаева нет ничего?

— Звонил. Ему хорошо: праздник дома проведет.

— Завидуешь?

— Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорил, что в Малинихе до отъезда Машихина, в семидесятом году, крупная кража была, нераскрытая «висит».

— Ты ему про засаду намекнул?

— Нет.

— Может, зря мы это затеяли?

— Может, и зря.

— Где остальных расположил?

— Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор и с другой стороны был.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц повисел над крышей и пропал. Стало еще темнее.

— Да-а. Ночка для влюбленных и воров…

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает что-то… Ничто там не мелькало, просто звезды отражались. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь собака-то нагоняет тоску…

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень. Из-за плетня белеет!.. Преступник — в белой фуражке? Странно. Шевельнулось вдоль плетня… И — «ммме-е-е»… Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное… Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью, а версия-то ошибочная. Спать хочется. Хоть бы еще коза пришла, все разнообразие…

О-о, вот он!

По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто — не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же — вижу, мол.

Тень подкралась к окну, распрямилась, еле заметная на фоне стены. Чуть слышно Хилькевич прошептал:

— Когда будем?..

Ушинский придавил ему локоть: тише!

Тень перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…

Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты милиционеров.

Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил луч карманного фонарика:

— Стой! Руки, руки вверх! Ну!..

Плечистый парень в темно-сером пиджаке отступил на шаг, неохотно поднял руки. Морщился, отворачивался от света.

— Левченко, обыщи.

Сержант привычно провел ладонями вдоль тела задержанного. Передал Ушинскому мятую пачку сигарет, спички, галстук, бумажник, маленький карманный фонарик.

— Перчатки уже можно снять, — будничным голосом сказал Ушинский. Задержанный то ли еще больше сморщился, то ли усмехнулся. Стянул кожаные перчатки, отдал.

— А руки пусть так и будут, вверх, — напомнил оперативник.

— Товарищ старший лейтенант, за голенищем было… — сержант подал финку, держа за клинок.

— Заверни в целлофан. Идем!

Задержанный без напоминания привычно отвел руки за спину и пошел. Ушинский приказал сержанту:

— Останьтесь тут до утра, Левченко. В клуне скройтесь. Еремин где?

— В саду шукает, мабудь, еще кто…

Шли по самой середине улицы. Старомайданная спала. Даже собаки не лаяли.

— Садитесь, — Ушинский коснулся спинки стула.

Парень сел, положив руки на колени. Оглядел комнату, задержавшись взглядом на темном, без решетки, окне. Хилькевич обогнул стол и прислонился к подоконнику. Парень тотчас отвернулся. Попросил:

— Закурить бы, гражданин начальник.

Ушинский вынул из кармана сигареты, дал задержанному и сам с удовольствием закурил.

Хилькевичу не доводилось прежде видеть этого парня. Похоже, не здешний. Широкие темные брови, карие глаза с прищуром. Лицо грубоватое, но неотталкивающее. Держится без нервозности, сигарета в пальцах не дрожит. Покуривает равнодушно, будто ничего его не касается — пускай, мол, теперь граждане начальники делают что положено. Повел крутыми ладными плечами, зевнул, не раскрывая рта, — ноздри чуть дрогнули, да желваки на загорелых скулах вздулись. Все же нервничает — зевает. Но не рисуется, своей бывалости не показывает. Скромный бандюга. Хилькевич и сам зевнул, широко и откровенно. Кончается бессонная, беспокойная ночь. Хороший сегодня улов. А жена скажет: опять без рыбы пришел…