Пусть льет - Пол Боулз

— Как насчет другого пикника в следующее воскресенье? — сказал он ей.

Он может быть свободен и всю неделю, но опять же Уилкокс может позвонить ему завтра. Воскресенье было единственным безопасным днем.

— Конечно, — сказала Хадижа.

— То же место? То же время?

— О’кей.

Как только он ушел, Юнис села на кровати прямо.

— Дай мне телефонный справочник, — сказала она.

— Что ты гвари?

— Телефонную книгу!

Она перелистала ее, нашла фамилию. «Jouvenon, Pierre, ing.». Ingénieur, инженер. По-французски звучало гораздо внушительнее, поскольку теснее связано с такими словами, как «гений», «хитроумие». «Инженер» же всегда заставлял ее думать о человеке в рабочем комбинезоне, стоящем где-то в паровозе. Она дала номер и категорично велела Хадиже:

— Быстро одевайся. Надень новое черное платье, которое мы вчера купили. Когда оденусь сама, сделаю тебе прическу. — Она повернулась к телефону. — Allô, allô? Qui est àl’appareil?[62] — То была испанская горничная: Юнис нетерпеливо пожала плечами. — Quisiera hablar con la Señora Jouvenon. Sí! La Señora![63] — Ожидая, она прикрыла трубку рукой и снова повернулась к Хадиже. — Помни. Ни слова не по-английски. — Хадижа ушла в ванную и там плескала водой в раковине.

— Я знаю, — отозвалась та. — Не гвари арабски. Не гвари эспански. Я знаю.

Они обе воспринимали как само собой разумеющееся, что, если Юнис куда-то шла, девушка шла с ней. В глубине Юнис смутно воображала, что натаскивает девушку для Парижа, куда в конечном итоге увезет ее жить, чтоб их успешный ménage[64] возбуждал зависть у всех ее друзей.

— Ah, chère Madame Jouvenon![65] — воскликнула она и далее сообщила лицу на другом конце провода, что она надеется, мадам не занята следующие несколько часов, поскольку ей нужно кое-что с нею обсудить.

Мадам Жувнон, казалось, вовсе не удивилась известию или тому, что на предполагаемое обсуждение уйдет несколько часов.

— Vous êtes tr-rès amiable,[66] — сказала она, проурчав «р» так, как не сделала бы ни одна француженка; уговорились встретиться через полчаса в «Ла Севильяне», небольшой чайной на вершине Сиагин.

Юнис повесила трубку, встала с кровати и поспешно надела старое, просторное «чайное» платье. Затем обратилась к одеванию Хадижи, нанесла ей макияж и привела в порядок волосы. Она была как мать, готовившая единственную дочь к первому танцу. И впрямь, когда они осторожно шли бок о бок по узким переулкам, срезая путь к «Ла Севильяне», иногда кратко держась за руки, когда проход бывал достаточно широк, они очень походили на заботливую мать и любящую дочь, и еврейки, смотревшие, как заканчивается день, из своих дверей и с балконов, их за таких и принимали.

Мадам Жувнон уже сидела в «Ла Севильяне» и ела меренгу. Она была яркоглазой маленькой женщиной, а волосы, преждевременно поседевшие, по ее недальновидности ей выкрасили в яркий серебристо-голубой цвет. Для завершения монохромной палитры она позволила мадемуазель Сильви покрасить брови и ресницы в оттенок синего потемнее и поинтенсивнее. Действовало в результате не без эффекта.

Очевидно, мадам Жувнон только что прибыла в чайную, поскольку головы еще украдкой поворачивались, чтобы получше ее разглядеть. Что характерно, Хадижа тут же решила, что эта дама страдает от какой-то странной болезни, и руку ей пожала с некоторой брезгливостью.

— У нас очень немного времени, — начала Юнис по-французски, надеясь, что мадам Жувнон не станет заказывать себе еще выпечки. — Эта малютка по-французски не говорит. Только по-гречески и немного по-английски. Выпечки не надо. Два кофе. Вы знаете Бейдауи?

Мадам Жувнон их не знала. Юнис досадовала лишь мгновенье.

— Не имеет значения, — продолжала она. — Я знаю их очень хорошо, и вы — моя гостья. Я хочу вас туда отвести потому, что думаю, вам надо кое с кем там познакомиться. Возможно, он будет вам очень полезен.

Мадам Жувнон отложила вилку. Пока Юнис продолжала говорить, теперь уже тише, сияющий взгляд маленькой женщины окаменел и стал напряженным. Все лицо у нее изменилось: стало умным и настороженным. Наконец, не доев меренгу, она деловито потянулась к сумочке и выложила на столик несколько монет.

— Tr-rès bien, — скупо произнесла она. — On va par-rtir.[67]

2

Убоина и розы

10

Воскресные вечера у Бейдауи были уникальны тем, что любой житель одной из разнообразных европейских колоний мог посещать их, не теряя тем самым лица, вероятно, из-за того, что хозяева были мусульмане и это машинально создавало у гостей ощущение солидарности, которому они радовались, не сознавая ее источника. Супруга французского посланника могла болтать с низменнейшей американской туристкой, и никто не усматривал в этом ничего необычайного. Это, конечно, не означало, что, если туристка назавтра заприметит где-то мадам д’Аркур и наберется бесстыдства ее узнать, в ответ она также будет узнана. Но все равно, пока это длилось, все было приятно и демократично, а длилось оно обычно часов до девяти. Приглашалось очень немного мусульман, но в мусульманском мире всегда бывало три-четыре важных человека: быть может, лидер Националистской партии из Испанской зоны, или редактор арабской ежедневной газеты из Касабланки, или зажиточный фабрикант из Туниса, или советник халифа из Тетуана. На самом деле встречи проводились к увеселению этих нескольких мусульманских гостей, для кого непостижимое поведение европейцев никогда не переставало служить чарующим зрелищем. Большинство европейцев, конечно, считали, что мусульманские господа приглашены для обеспечения местного колорита, и хвалили братьев Бейдауи за смышленость — они-де так хорошо знают, какого сорта марокканцы могут общаться с иностранцами как положено. Те же люди, что гордились степенью близости, которой им удалось достичь в отношениях с Бейдауи, вместе с тем совершенно не сознавали, что два брата женаты и ведут напряженную семейную жизнь со своими женами и детьми в той части дома, куда никогда не заходил ни один европеец. Бейдауи, разумеется, не скрыли бы этого, если б их спросили, но никому ни разу не пришло в голову расспрашивать их о таких вещах. Принималось само собой, что они — два обходительных холостяка, которые любят окружать себя европейцами.

В то утро на одной из своих частых прогулок по набережной, куда он стремился всякий раз с похмелья или если домашняя жизнь становилась на его вкус слишком тягостной, Тами повстречался с невероятной удачей. Он выбрел на волнолом во внутренней гавани, куда разгружали свой улов рыбаки, и смотрел, как те вытряхивают черные сети, заскорузлые от соли. К причалу подошла маленькая старая моторка. Мужчина в ней, которого Тами смутно узнал, швырнул конец мальчишке, стоявшему поблизости. Лодочник — в тюрбане, который означал, что он принадлежит к культу джилала, выбираясь по ступенькам на причал, кратко приветствовал Тами. Тами ответил, спросив, как лов. Человек взглянул на него пристальнее, словно бы хотел точно увидеть, с кем он так опрометчиво заговорил. Затем грустно улыбнулся и сказал, что с этой лодки никогда не рыбачил и надеется, что бедной старой посудине такая судьба не выпадет до того дня, когда она развалится на куски. Тами рассмеялся; он в точности понял, что́ человек имел в виду: эта лодка достаточно быстра, чтобы перевозить на ней контрабанду. Он прошел немного по причалу и заглянул в моторку. Ей, должно быть, исполнилось лет сорок; банки шли вдоль бортов и были покрыты ветшавшими холщовыми подушками. В центре располагался древний двухцилиндровый мотор «Фей-энд-Бауэн». Мужчина заметил его пристальное внимание и поинтересовался, не желает ли он купить лодку.

— Нет, — с презрением ответил Тами, но взгляда не отвел.

Мужчина заметил, что очень не хотел бы ее продавать, но приходится, потому что его отец в Аземмуре болеет и он возвращается туда жить. Тами слушал его с напускным терпением, ожидая, когда упомянут сумму. У него не было намерения выдавать свой интерес собственным предложением цены. В конце концов, когда он швырнул окурок в воду и сделал вид, что уходит, цифру назвали: десять тысяч песет.

— По-моему, ты за нее не получишь больше пяти, — ответил он, отворачиваясь.

— Пяти! — в негодовании крикнул человек.

— Посмотри на нее, — сказал Тами, показывая на лодку. — Кто даст тебе больше? — И он медленно пошел прочь, на ходу пиная куски отколотого бетона в воду. Мужчина окликнул его:

— Восемь тысяч!

Он развернулся, улыбнувшись, и пояснил, что самому ему это неинтересно, но, если джилали в самом деле хочет продать лодку, ему стоит назначить ей разумную цену, которую Тами сможет передать своим друзьям на тот случай, если кто-нибудь из них вдруг знает возможного покупателя. Они немного поспорили, и Тами в конце концов ушел с шестью тысячами в виде запрашиваемой цены. Он был вполне доволен собой, поскольку, хоть это и отдаленно не была та красивая гоночная лодка, которую он желал, посудина представляла собой по меньшей мере ощутимую и непосредственную возможность, чье осуществление не будет требовать ни лицензии на импорт, ни каких-либо серьезных манипуляций с его наследством. Он думал попросить американца, который ему понравился и, как он чувствовал, испытывал к нему некоторую симпатию, купить лодку на его имя. Так можно будет обойти лицензию. Но Тами думал, что он его не очень хорошо знает, да и, несомненно, такой поступок будет глупым: ему бы пришлось полагаться только на честность американца в доказательстве владения. Что же до цены, она была незначительна, даже в шесть тысяч, и он был уверен, что сумеет сбить ее до пяти. Имелась даже малая вероятность, хоть в этом он и сомневался, вообще-то, что он убедит Абдельмалека ссудить ему эти деньги. Как бы то ни было, в его собственности имелся двухкомнатный дом без света и воды на дне оврага за Маршаном, который должен принести как раз около пяти тысяч песет, если продавать его быстро.