Пусть льет - Пол Боулз

— Я не знаю, кто вы такой, но мне кажется, что это чистая херня.

Он выгнулся назад и посмотрел на нее снизу; решив, что она пьяна, пренебрег ею и продолжал говорить. Немного погодя мадам Жувнон прошептала Юнис, что ей пора, и они обе пошли к дверям, где стоял Абдельмалек, его одежды трепетали на сквозняке.

— Кто эта необычайная женщина с мисс Гуд? — спросила англичанка. — Не припоминаю, чтобы ее здесь раньше видела. — (Никто не ответил.) — Что, никто из вас не знает? — сварливо не отступалась она.

— Да, — наконец сказала Дейзи. Она миг поколебалась, а затем голос ее приобрел смутно таинственный оттенок: — Я знаю, кто она.

Но мадам Жувнон ушла быстро, а Юнис уже вернулась, таща за собой стул, который установила как можно ближе к Ричарду Холлэнду и куда она затем резко и тяжело уселась.

Время от времени Даер прикрывал глаза — но тут же быстро открывал их снова, когда чувствовал, что комната из-под него выскальзывает. Глядя на множество теней на потолке, он не думал, что алкоголь в нем сильно ощущается. Но держать глаза открытыми подолгу за раз становилось трудной работой. Он слышал, как вокруг него спорят голоса; казалось, они возбуждены, однако говорили ни о чем. Были громкими, однако слышались издалека. Он зафиксировал конкретный участок монументальной тени, тянувшейся в более темные области потолка, и тут у него вдруг возникло чувство, что он сидит в окружении мертвых — или, быть может, фигур из фильма, который сняли давным-давно. Они разговаривали, и он слышал их голоса, но на самом деле произнесение слов совершилось много лет назад. Ему не следует поддаваться обману и верить, что он может с ними общаться. Никто его не услышит, попытайся он заговорить. На ноге, где он держал стакан, ощущался холод его обода; стакан промочил ему брюки. Конвульсивным движением Даер сел и сделал большой глоток. Хоть бы кто-нибудь был здесь, кому он мог бы сказать: «Пошли отсюда». Но все тут сидели в ином мире, лихорадочно болтали ни о чем, одобряли и опротестовывали, всяк в восхищении от звуков, издаваемых его собственными мыслями, когда они обращались в слова. Алкоголь был словно вечно утолщавшийся занавес, которым закрывают рассудок, отгораживая тот от всего остального в комнате. Он блокировал даже собственное тело Даера, которое, как и лица вокруг него, как огоньки свечей и танцевальная музыка, становилось все отдаленнее и бессвязнее.

— Да, черт возьми! — вдруг воскликнул он.

Дейзи, поглощенная тем, что говорил Ричард Холлэнд, рассеянно потянулась к нему и взяла его за руку, сжав ее так, чтобы он не смог без усилий высвободиться. Он оставил свою руку в ее ладони; контакт немного помог ему сосредоточить внимание на беседе.

— О нет! — сказал Холлэнд. — Биологический вид отнюдь не намерен себя уничтожать. Это чепуха. Он нацелен стать тем, что неизбежно происходит и ведет к его уничтожению, только и всего.

В двери из сада вошел человек и быстро пересек комнату туда, где стоял Абдельмалек, беседуя с несколькими своими гостями. Даер был недостаточно бдителен и лица его не разглядел, пока он шел через центр комнаты по лоскутам света, но ему показалось, что фигура знакомая.

— Дай мне глотнуть, — сказал Холлэнд, опустив руку и беря у жены стакан. — С миром все в порядке, вот только человек убедил себя в том, что он разумное существо, а на самом деле он — существо нравственное. А у нравственности должна быть религиозная основа, а не рациональная. Иначе это сплошное притворство.

Старая англичанка закурила еще одну сигарету, спичку бросила на пол, на горку пепла, который уже там насыпала.

— Все это очень хорошо, — сказала она с некоторой вздорностью в надтреснутом голосе, — но в наши дни религия и рациональность не исключают друг друга. Мы не в Темные века живем.

Холлэнд нагло расхохотался; глаза у него были злые.

— Хотите увидеть, как стемнеет? — закричал он. — Потерпите еще несколько лет. — И снова захохотал; никто ничего не сказал. Стакан он опять отдал миссис Холлэнд. — Сдается мне, все здесь согласятся, если я скажу, что религия по всему миру уже при смерти.

— Я уж точно не соглашусь, — резко произнесла англичанка. — Но не имеет значения.

— Прошу прощения, но в большинстве частей света сегодня исповедовать какую-либо религию — вопрос чистой политики и к вере никакого отношения не имеет. Индусы нимало не стесняются, если кто-то видит, как они разъезжают на «кадиллаках», а не обмазывают себя пастой сандалового дерева и не бьют поклоны Ганапати.[73] Мусульмане скорее пропустят вечернюю молитву, чем новое кино Диснея. Буддисты считают, что важнее взять верх во имя Маркса и Прогресса, нежели медитировать на четыре главных страдания. О христианстве или иудаизме даже говорить не стоит. По крайней мере, я надеюсь, что не стоит. Но поделать с этим совершенно ничего нельзя. Невозможно решить быть неразумным. Человек теперь разумен, а человек разумный потерян.

— Полагаю, — едко сказала англичанка, — теперь вы нам скажете, что мы больше не можем выбирать между добром и злом? Мне кажется, в вашей повестке дня это следующий пункт.

«Боже, как этот человек претенциозен», — думала Дейзи. Ей становилось все скучней и беспокойней, и она играла пальцами Даера. А Даер говорил себе: «Не хочу я слушать эту белиберду». Он никогда не был из тех, кто считает, будто дискуссия об отвлеченностях способна привести к чему-то, кроме дальнейшей дискуссии. Однако же он слушал, быть может, потому, что в глубокой своей самовлюбленности ощущал, что Холлэнд неким манером говорит сейчас о нем.

— А, вот оно что! — сказал Холлэнд, изображая голосом бесконечное терпение. — Добро и зло — как белое и черное на листке бумаги. Чтобы их различать, вам нужен хотя бы отблеск света, иначе вы и бумаги не увидите. И сейчас оно все так. Слишком темно стало, не различишь. — Он хмыкнул. — Мне-то не надо рассказывать о Темных веках. В данный момент никто не может претендовать на то, что знает, где кончается белое и начинается черное. Нам известно, что и то и другое есть, вот и все.

— Ну, должна сказать, я рада слышать, что хотя бы это мы знаем, — раздраженно сказала англичанка. — А то я уже было собиралась заключить, что совсем никакой надежды нет. — Она рассмеялась насмешливо.

Холлэнд зевнул.

— О, все само уладится, не волнуйтесь. А до тех пор лучше тут не быть. Но если кто-то после еще останется, они все починят неразумно и мир снова станет счастлив.

Дейзи рассматривала ладонь Даера, но свет был слишком тускл. Она отпустила его руку и принялась поправлять себе прическу, готовясь встать.

— Enfin,[74] все это звучит не очень обнадеживающе, — заметила она, улыбаясь.

— А оно и есть безнадежно, — с жалостью сказал Холлэнд; ему очень нравилась роль диагноста болезней цивилизации, и он всегда выводил неутешительный прогноз. Перед восприимчивой аудиторией он был бы счастлив продолжать это всю ночь.

— Прошу прощения. Мне нужно еще выпить, — сказал Даер, вспрыгивая на ноги.

Он сделал несколько шагов вперед, полуобернулся и улыбнулся Дейзи, чтобы не показаться грубым, и увидел, что миссис Холлэнд поднялась из своего неудобного положения на полу и заняла то место на диване, которое он только что освободил. После чего Даер продолжил, выбрался в дверь, оказался на балконе, на влажном ночном ветру. Там, казалось, нет причины, по которой ему бы не спуститься по широкой лестнице, поэтому он мягко сошел вниз и двинулся по дорожке в темноте, пока не набрел на стену. Там стояла скамья; он сел в тишине и уставился перед собой на ближайшие силуэты движущихся ветвей и лоз. Ни музыки, ни голосов, даже фонтанов здесь не было слышно. Но раздавались звуки поближе: терлись друг о друга листья растений, стебли и стручки, затвердевшие от зимы, трещали и тряслись, а высоко на пальмировой пальме неподалеку сухие шлепки огромного веера ветки (она скрывала и раскрывала некую группу звезд, маша взад-вперед) хлопали, как старая сетчатая дверь вдали. Трудно было поверить, что дерево на ветру способно производить такой жесткий, невнятно механический шум.

Какое-то время он довольно тихо сидел в темноте, в уме — ничего, кроме осознания естественных звуков вокруг; он даже не отдавал себе отчета, что рад этим звукам, пока они промывают его, что он дает им себя очистить от ощущения горькой тщетности, наполнявшей его последние два часа. В кустарнике у подножия стены вихрился холодный ветер; Даер обхватил себя руками, но не шевельнулся. Вскоре ему придется встать и вернуться на свет, вверх по ступеням в комнату, чей хаос лишь яснее воспринимался из-за учтивых жестов людей, ее наполнявших. Теперь же он оставался сидеть на холоде. «Вот он я», — снова сказал он себе, но на сей раз мелодия, такая знакомая, когда из нее ушел смысл, слабо преобразилась призраком новой гармонии под ней, едва ощутимой и в то же время, просто потому, что она там есть, предполагающей направление, в котором нужно двинуться, отчего три эти несказанные слова были не просто бессмысленным повторением. Он мог бы говорить себе: «Вот он я, и что-то произойдет». Крохотное обещание возможной перемены подвигло его на физическое движение: он расплел руки и закурил.