Нищета - Анжей Тихий

осознать не получалось, как будто мозг не мог сложить картинку воедино, и я слышал стон и видел, как женщина в оранжевой жилетке подбежала к телу, чтобы помочь, предположил я, я видел, как она практически на корточках подползла к передней части автобуса и наклонилась, после чего мгновенно как будто отскочила назад, словно ее оттолкнула или вытащила оттуда невидимая сила, она отвела взгляд и отвернулась от увиденного под автобусом, и руки у нее двигались, дрожали в странной и хаотичной манере перед лицом, и я увидел, что мы подошли ближе, я автоматически отставил велик, прислонил его к перилам моста и пошел к месту аварии, которое теперь привлекло к себе еще с дюжину других людей, и среди них вперед и назад ходил водитель, и я видел его лицо, бледно-серое и усталое, белую рубашку с коротким рукавом и красный галстук, и я увидел, что к жертве аварии подошли еще люди и достали телефоны, и я остановился, заметил, что гитарист и композиторша стоят рядом, до передних колес автобуса было метра четыре или пять, я не мог отвести взгляд, и вот я увидел черную куртку, черный капюшон, кровь и что-то торчащее белого цвета, из разорванной одежды, и между частями велосипеда, и я отвел взгляд. Это он, подумал я, это он, торчок, это он, он мертв.

Восковой плющ? О его ли цветках я думал, стоя у канала с симметричным фасадом здания полиции на фоне? Не были ли это вишневые цветки? И ведь наверняка не дома, в окне, я их видел, а во дворе, в саду, у забора, разве нет? Или в парке, за мостом, под мостом, да, в воде, в холодной темной воде, колеблющейся тихо и спокойно. Нам пора, через некоторое время сказал гитарист. Не знаю, сколько пролетело времени, но этого было достаточно, чтобы мы в полной мере осознали свое бессилие, полное бессилие. Мы видели, как прибыла «Скорая» и забрала тело, кто-то еще занялся водителем, и я много раз был готов открыть рот и сказать, что я уже встречал этого парня, совсем недавно, перед тем как вы пришли, у канала, у здания полиции, но по какой-то причине я не смог, не зная, с чего начать, в каком ключе, с каким настроением, а теперь гитарист тоже молчал, а композиторша лишь несколько раз сказала черт и твою мать, и мы пошли на Центральный вокзал, купили себе билеты и поехали к путям на эскалаторе. Мы спускались, и я чувствовал, что мне как будто нужно закричать, чтобы меня поняли, хотя гитарист и композиторша стояли ко мне вплотную, так близко, что я слышал их дыхание, хруст и шуршание их одежды. Вот такие дела, подумал я, будто против своей воли, и на самом деле не зная, что это значит, много раз. Вот такие дела. Это моя жизнь. Вот такая прямолинейная и понятная. Такая жестокая. Торчок мертв, я остался один. Потом я думал, все еще на эскалаторе, спускавшемся вниз, и вниз, и вниз, что это идиотизм, что мысли у меня идиотские, что я идиот. И мы сели в поезд, молча. Гитарист достал мобильный и начал водить по нему пальцем. Я взглянул на композиторшу, она закрыла глаза и типа массировала их, терла веки пальцами, а я предпочел откинуть голову назад и тоже закрыть глаза, руки у меня лежали на бедрах, и поезд скользил через пролив. Мы вышли у Северного порта и пешком пошли к собору. Гитарист что-то сказал про аварию, участником которой был и в которой все выжили, и композиторша показала шрам, который остался у нее после того как машина, в которой ее везли, врезалась в ограждение на шоссе. Мы подошли к собору, заплатили за вход и заняли крайние левые места в первом ряду, с программками в руках. Затем вошел Кристоф Мария Моосманн. Я обернулся, взглянул наверх на орган и смог разглядеть, как Моосманн садится за клавиши. Он начал играть «Annum per annum» [52]Пярта, и все как будто замкнулось, наполнилось тяжестью и легкостью, пространство вырастало и сжималось, словно дыша, и я дышал вместе с ним, и через несколько секунд мощной пульсации первого аккорда я выдохнул, чтобы потом затаить дыхание на оставшееся время той минуты, пока звучал аккорд. И вот он стих, а я вдохнул воздух, глубоко и шумно, слишком шумно для немецкого собора, как будто я находился под водой и теперь выплыл на поверхность, наверх к кислороду, как раз когда пауза и тишина достигли кульминации, и когда зазвучали первые, тихие и легкие, игриво трепещущие ноты, я не мог снова не вспомнить Суута и ту последнюю ночь, то, что я сделал, то, кем я был, Кико и Равана, тот автобус, на том круговом перекрестке, движение по кругу и центробежную силу, с такой дьявольской мощью прижимавшую меня ко всему. Пойдем закинемся, как мы говорили, и закинулись у Кико, и потом поспешили дальше, встретились с Димой, Беки, Арго, Саймой, Фернандой, не знаю, с кем еще, может, с Ханссоном, Золтаном, Вадимом и собирались к Эльзе В. достать «пороха» [53], поработать у нее немного. Мы приняли дозу прямо на месте, но нам пришлось ждать еще как минимум час, пока она нас впустит, похоже, было много приходящих и уходящих, много чего происходило. Она дала нам дури, и мы свалили, чтобы найти Словака, болгарина. За пару вечеров до этого я сидел у Арбена в убогой «Мазде‐323» с наложенным запретом на вождение и ждал Ханссона, который бегал по округе, пытаясь продать пласты от Криса, и по радио звучала какая-то новая песня с новым рэпером, и Арбен сказал Кико, который сидел и кайфовал, и качал головой, что он ненавидит этих гребаных гангста-черножопых, так он сказал, весь этот фейковый стиль, сказал он, как там, «эй хей валла ялла, в тачке сидит малая», пародировал он, «стекла затонированы, поц пролетает мимо, эй, сучки важные, влажные», с дебильным выражением лица, «на шмотье три полоски, телка скачет на кривом члене, чурка шепелявит жестко, накурился так, что блею я», и мы заржали, и я сказал: ты фигачишь крутые тексты, братан, но он был серьезен и сказал: жесть как я их ненавижу, клянусь, то есть одно дело вести такую жизнь, против этого я ничего не имею, но хвастать этим, выделываться и обманывать детишек, что всё – сплошные клевые цацки, это бред, чувак, хрень полная, и Кико считал, что ему нужно успокоиться, это всего лишь музыка, сказал он, но Арбен ответил, что это больше чем музыка, это реклама стиля жизни, и все,