Нищета - Анжей Тихий

район, здание, комнату, кровать. Посуда не вымыта, ржавеет кастрюля, черствеет хлеб, тает масло. Больничная койка, болезнь. Ночь, я закидываюсь парой таблеток ксана и через час еще парой, они окажутся последними. Место – это главное, а смерть в наших глазах это безместность. Бестелесность. Это мы заперты, это мы неспособны воспользоваться своими привилегиями. Отчаяние, горе, одиночество. Бессонница создает новые пространства, временные карманы, у нее свой свет, свои звуки, какие – зависит от того, где ты живешь, как и всё зависит от того, где ты живешь. Суут бодрствует, когда другие спят. И наоборот. Суут – это отражение чего-то, образ, вывернутое наизнанку существо, внутреннее снаружи и оболочка внутри него, целый мир внутри, мир реакций, эффектов, последствий. Суут говорит, что самоубийство – не выход. Суут повторяет это, самоубийство – не выход. У Суута есть свое место, у окна, перед и над уличными фонарями, и это ни на что не похоже, ни на какие фотографии, ни на фильмы, ни на книги и ни на какие игры, ни на белые фантастические коридоры, ни на непроглядную темноту ужастиков, ни на романтические рок-песни и гудящие басами хип-хоп-треки из ночных клубов американского юга, на самом деле это ни на что не похоже. Я даже на себя не похож. Я смотрю на себя будто со стороны, будто из будущего. Позже я думал, что должен был почувствовать, что в тот день что-то пойдет не так. Что я должен был нечто предчувствовать. Разве нет? Разве в то утро все вокруг меня не было пропитано нелепой легкостью? Не было ли чего-то красивого и манящего, да почти милосердного в утреннем небе, над фасадами домов, проплывающими мимо автобуса, над суетой на Центральном вокзале, людьми в кафе, стопками газет и шоколада, тяжестью рельсов, над пейзажем, который ненавязчиво и при этом деспотично простирался за окном поезда. Лимонад, кофе, булочка с корицей. Березы, дома, поля. Шутливая эсэмэска (кто-то с нетерпением ждал «неистового экстаза»). Птица, которая, казалось, пела только для меня. Вся эта чувственность бытия. Нежные шрамы. Оказаться перед этой любовью, да, услышать ее зов, любовное послание, почему бы и нет, которое прежде было скрыто, а теперь выступило на свет. И этот свет разливался, так призывно и мощно, по предметам и существам, по вселенной, такой древней и огромной, что я тонул в любви, только лишь угадывая контуры незначительной частички всего этого, этого неописуемого кружева вечности, этого безграничного облака неведения. Где-то там, в таких формулировках, в любовном аффекте, в самоочевидности. Где-то там я должен был подумать: что-то случится. Это причинит боль. Я сделаю это. Во мраке нашей эпохи: в постоянно расширяющейся вселенной, где расстояние, отделяющее нас от самых далеких галактик, растет с такой скоростью, что их свет никогда нас не достигает, наша задача не забывать во мраке об этом свете, который пытается нас достичь, но не способен это сделать. Это наша задача, когда тяжелые капли дождя падают на землю на рассвете и мы слышим их приглушенный стук, когда они пробивают мягкий и податливый грунт борозд, крикливая птица летит близко над землей, подражая плачу ребенка, и дождь стихает в такт с усиливающимся светом, и воздух свеж и чист, и на земле сверкают лужи, которые вскоре исчезнут в почве, и выглядывают звери, а с ними первобытная женщина. С гордостью на лице. Вот здесь, говорит она своим кричащим детям. Кормитесь и живите, и она прижимает их к своему телу. Они не знают как, но быстро учатся. Они учатся быстро. Они находят тропы. Они познают. Они распространяются. Они смотрят друг на друга. Они говорят: Мы живем. Они умирают, и они хоронят друг друга. Города разрастаются. Они говорят: Мы живем здесь. В центре, рядом с площадями и на окраинах, рядом с пашнями, полями. Мы долго прожили рядом с полями. Это видно по нашим телам, по коже. Ночью мы сидим, и смотрим, и разговариваем обо всем, что видели. Мы видели, как приходит дождь. Мы жили со зверями. Мы видели, как они рождаются и умирают. Мы ели их, и мы их хоронили. Мы давали им имена. Мы жили с машинами. Мы смазывали их и чинили. У нас были имена. Мы выкрикивали имена. Днем и ночью. Выкрикивали имена. Прикрой меня ночью, просили мы. И мы устраивали пожары. Теперь мы сидим на балконах, смотрим на горящие холмы и поля. Мы сидим, и курим, и пьем водку, и слушаем радио, и смотрим на крикливых птиц, подражающих детскому плачу, и мы по-прежнему устраиваем пожары. Мы пьем водку и говорим: Одну девушку на языке кочевников звали Череп. По чертам ее изможденного лица можно было угадать контур ее скелета. Череп рассказывает: Прежде я обычно переходила из города в город со своими детьми в клетках, в контейнерах. На шеях я написала их имена и место рождения. Кладбище времен Первой мировой войны: там я увидел, как имена смешиваются, увидел, что все было вперемешку. Череп была моей прабабкой, она была родом с Восточной стороны, и она рассказывала, что в ночь, когда я родился, видела темную звезду на небе. Мои родственники часто разговаривали об этом, когда я был маленьким, о том, что это могло бы значить и что прабабка на самом деле имела в виду под звездой. Только много лет спустя, когда я уже становился взрослым мужчиной, а прабабка умерла, когда вся Восточная сторона уже исчезла, или по крайней мере ее Восточная сторона, когда передвинули Внешнюю стену и Восточной стороной стал править новый Князь, только тогда мы вообще начали задаваться вопросом, что она имела в виду под словом темная, поскольку теперь было очевидно, что тьма Восточной стороны, прабабкина тьма, отличалась от нашей. Твое имя, Коди, сказала она, Череп, незадолго до смерти, твое имя напоминает мне о том, как раньше я носила с собой череп, который нашла в старой часовне. Я переносила его из города в город. Люди переносили могилы и обнажали столетние скелеты. На черепе писали имена умерших и место рождения. Я имела обыкновение опускать взгляд на землю, на преграды на пути, на лужи и на выступы на асфальте, в которых я видела что-то важное. Выступы и скулы разрисовывали розами и незабудками. Гвоздиками и восковым плющом. Так говорила моя прабабка, теперь она как череп у меня в голове, череп, исписанный именами, датами, цветами. Возможно, таким образом какая-то часть Восточной стороны продолжает жить. Сейчас я невесомый и смотрю вверх. Через потолок, открытый к небу,