Лавина - Макс фон дер Грюн

За несколько дней до 18 февраля Шнайдер дома так напился, что утром голова у него гудела и ему пришлось четверть часа простоять под душем. На людях Шнайдер казался высокомерным и самоуверенным, как никогда, а наедине терзался сомнениями.

— Дни до решения будут стоить мне нескольких лет жизни, господин Вольф, — признался он мне по телефону, — я хорошо знаю, как непредсказуемо может быть мнение коллектива. Я даже не уверен в членах производственного совета. Только не притворяйтесь оптимистом, я, во всяком случае, лишь прикидываюсь им. Все может обернуться иначе. Но я полагаюсь на разум гранд-дамы и восхищаюсь этой женщиной. Если все пойдет вкривь и вкось, она сумеет найти верный путь.

Матильда сидела передо мной в белом, почти прозрачном домашнем платье, отороченном кружевами, закрывавшем ее ноги по щиколотку. Я избегал смотреть на нее и впился взглядом в большую фотографию с траурным крепом.

— Ну вот уже и официально известно, — сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. — Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.

Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.

Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.

— Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».

Она снова села в кресло и добавила:

— К тебе это тоже относится: можешь посыпать нафталином свои замечательные фотокамеры. Ни одна газета, ни один журнал не дадут тебе больше заданий, можешь в этом не сомневаться. Твоя фамилия будет скоро упоминаться в каждой газете, но как профессиональный фотограф ты свое отпел. Будем надеяться, что завод станет платить тебе ровно столько, сколько ты потеряешь.

— Надеюсь, твой отец предложит мне такой договор, чтобы я мог жить хотя бы так, как раньше. А если мы найдем однажды убийц Хайнриха Бёмера, то…

— Что тогда? — быстро спросила она. И задумчиво добавила, обращаясь больше к самой себе: — Скоро я распознаю другое лицо и опишу тебе. Ты ведь не сможешь увидеть его сам, ты не суеверный. А теперь, пожалуйста, уходи. Хорошо, что ты заскочил ко мне, но у меня сейчас намечено одно свидание.

— У тебя? Ты же обычно ни с кем не встречаешься.

— Я что, обязана давать тебе отчет?

— Нет, конечно. Я только думал, что мы с тобой союзники и ты мне обо всем будешь рассказывать.

— Я твоя сообщница, но не рабыня. У меня свидание с отцом, если тебе так надо знать. Мы увидимся в ресторане «Римский император». Я заказала столик на вечер. Думаю, настало время наладить отношения с отцом. Пожалуй, это ему поможет. Я просто позвонила ему на завод, и он тут же согласился сегодня со мной поужинать. Он придет в своем лучшем костюме и отвратительном галстуке. Вкуса у него никогда не было. И сидеть будет, не зная, куда девать свои огромные руки. И все-таки я боюсь этого разговора. В конце концов, я четыре года была любовницей его шефа, и если об этом кто-нибудь узнает, то может погубить отца и тем самым поставить крест на модели Бёмера. Достаточно заявить, что отец ради собственной выгоды способствовал моим связям с Хайнрихом. Никто не поверит правде, никто, все подумают только о постельной истории. В такое верят больше, чем в смену дня и ночи. Может быть, мне надо исчезнуть из этого города, уехать куда-нибудь, где никому не придет в голову меня искать, а потому никто и не найдет?

В последние недели я начал вести дневник: события на заводе развивались стремительно, как лавина, я делал записи о разговорах и встречах, в которых участвовал лично или о которых узнавал от других. Я записал рассказ Матильды о встрече с отцом в «Римском императоре»; Шнайдер, к которому я дважды заходил на завод, тоже сообщил мне с потрясающей откровенностью о свидании с дочерью. У меня даже создалось впечатление, что он лишь того и ждал, чтобы в подходящий момент поговорить обо всем с подходящим человеком.

— Ты стала еще красивее.

— Знаю, отец. Можешь мне этого не говорить, я каждый день вижу себя в зеркале.

— Этому способствует роскошь… Он позаботился о тебе? С того света?

— Да, с того света. В ближайшие десять лет мне не о чем беспокоиться.

— Если бы каждый мог о себе это сказать. Но через десять лет тебе будет за тридцать. Что тогда?

— Если через десять лет у меня возникнут проблемы, то я продам все ценное. Этого опять хватит лет на десять.

— А потом?

— Потом мне будет за сорок, вероятно, я уже отцвету. Тогда и жизнь утратит свой смысл.

— Другие в сорок лет только начинают жить.

— Я не другая. Могу я тебе предложить что-нибудь из меню?

— С удовольствием. Я люблю, когда меня балуют. Когда еще дочь пригласит отца в дорогой ресторан!

— Как мать?

— Ты же знаешь, ее полицейский… Ты, конечно же, читала в газете.

— Мне жаль ее.

— Пожалуйста, не устраивай демонстрации чувств. Когда она уходила, то меня не жалела.

— Око за око?

— Нет, она мне безразлична. Никакой ненависти, никакого злорадства, вообще никаких чувств. Понимаешь?

— Тебя всегда было трудно понять. Не собираешься ли развестись?

— Я об этом пока серьезно не думал. Хотя почему бы нет? Если разошлись, то уж по-настоящему, честь по чести.

— Хочу тебя предостеречь, отец. Если мать вдруг поймет, какую должность ты займешь в будущем, то пристанет к тебе как репей. Деньги она никогда не презирала.

— Как и ты.

— А разве это было надо?

— Извини. Но я бы хотел, чтобы ты исчезла из нашего города.

— Я ждала, что ты это скажешь. Хотеть ты можешь что угодно, но не более того.

— Матильда, это в твоих же интересах.

— Неправда! В интересах завода, в интересах твоей должности.

— Язвишь.

— Взаимно. И попадаю в цель, потому что прошла хорошую школу. Много лет училась разбираться в людях и распознавать суть событий. Я не столь наивна, как ты думаешь.

— Иногда я забываю, что ты прошла такую школу, хотя слишком хорошо знаю, что это была за школа.

— А теперь ты будешь директором, исполнителем того, что задумал Хайнрих. Как перекрещиваются пути-дороги.

— Или заводят в тупик… Когда я вижу тебя вот так перед собой… Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Нет. Я знаю только то, что было в газетах. Иногда я думала, что это сделал ты, хотел отомстить ему.

— Отомстить? Какое ребячество. У меня никогда не было причин. Пусть это тебя не обижает, но ты таковой не была. Иногда у меня чесались руки, когда я вспоминал, что он тебя совратил, но из-за этого убивать кого-то, нет.

— Может быть, я его совратила. Разве такое невозможно? Но оставим это. Филе здесь превосходное.

— За такую цену можно кое-что и требовать.

— Ты когда-нибудь замечал, что большинство людей уже не едят, а только питаются?

— Большинство не могут себе позволить поесть здесь. А твои претензии возросли.

— Могу тебя успокоить: дома я тоже ем бутерброды с сыром, а иногда готовлю себе салат из колбасы, по бабушкиному рецепту, с луком, растительным маслом и уксусом, да еще полдольки чеснока.

— Похвально, ты хоть не отрываешься от большинства.

— Насмешничать тебе не к лицу. Я не состою в твоей партии, поэтому твои издевки не производят на меня никакого впечатления.

— Твоему отцу любопытно узнать, почему его дочь после четырех с липшим лет вдруг вспомнила о том, кто ее сотворил.

— Бабушка любила повторять: если нищего посадишь на лошадь, то его уже не удержишь. Вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

— Бог-отец действительно многому тебя научил, ничего не скажешь. Может быть, он и модель свою придумал ради тебя? В договорах об этом ничего не сказано.

— Это по́шло, дорогой отец… Будешь пить пиво? Попробуй разок вино, оно замечательное.

— Лучше пиво. В этом городе можно пить только пиво, и ничто другое.

— Понимаю. И к пиву подходит эта страшная синяя рубашка, которая на тебе, страшный красный галстук и этот немыслимый коричневый костюм. Ты образец безвкусицы. Если ты в таком стиле будешь управлять предприятием Хайнриха, то скоро оно обанкротится. На тебя хоть и соберется много зрителей, но они будут только смеяться над тобой. Я знаю в городе хороший магазин мужской моды — «Бэр и Айхенауэр». Зайди туда и приоденься. Чудеса начинаются с внешнего вида. Рабочие знают о твоих добрых намерениях, твои костюмы внушат им к тебе уважение.