Дорога на Берлин - К. Осипов

Иногда в такие часы мысли ее обращались к отцу. Когда-то, прижавшись к нему, она чувствовала надежную защиту ото всех опасностей, уверенность и спокойствие. Но теперь воспоминание об отце, хотя попрежнему родном и близком, не приносило ей облегчения. Шатилов? Он милый, честный, добрый, искренно любит… Но думая так, она понимала, что лукавит с собой: губы ее шептали его имя, а в душе ничто не шевелилось.

Бывало вдруг, что перед ней вставало бледное лицо с черными грустными глазами и низкий грудной голос с отчаянием и страстью произносил: «Я как увидел вас, так словно мечту свою узрел».

В такие минуты она бросалась с пылающими щеками на колени перед иконой, но, не найдя облегчения в молитве, убегала подальше от людей. Забившись в укромный угол, она подолгу сидела, ненавидя и презирая себя, мечтая о грубой власянице монахини. Потом, успокоившись, возвращалась, осунувшаяся, с запавшими глазами, с упрямо сжатым ртом.

Однажды, когда Ольга бродила в ближнем лесу, пытаясь разобраться в обуревавшем ее беспокойном волнении, ей повстречалась незнакомая женщина. Она шла босиком, не спеша, иногда наклоняясь, чтобы сорвать какую-нибудь травку или понюхать цветок. В руке она несла маленький узелок и пару истоптанных башмаков.

— Здравствуйте, — ласково сказала женщина, останавливаясь. — Далече ли отсюдова до Поджарого?

Ольга во все глаза глядела на незнакомку. До чего хороша! Гибкий полный стан, русая коса, тяжелым жгутом лежащая на затылке, серые глаза под густыми ресницами… И в то же время как проста и приветлива…

Женщина заметила, что ее пристально рассматривают, и губы ее сложились в легкую улыбку.

— Что ты, девонька, на меня так смотришь? Аль напомнила кого?

Ольга покраснела.

— Нет, не напомнила. Да я таких и не встречала…

Женщина засмеялась. При этом она запрокинула голову, и на щеках у нее появились две ямочки. Она опустилась на траву и потянула за собой Ольгу.

— Спасибо тебе, развеселила душу. А то я, почитай, целый век не смеялась. Как зовут-то тебя?

— Ольгой. А вас как?

Женщина нахмурилась.

— Мое имя не примечательно, к чему тебе его знать? — Но увидев, что этот ответ огорчил Ольгу, она добавила: — Меня Катериной звать.

Наступило короткое молчание. Незнакомка отложила узелок и в свою очередь внимательно оглядела Ольгу. Лицо ее опять осветилось улыбкой.

— Вот, Олюша, я тебе понравилась. А ты себе-то цену знаешь? Красотка ведь ты, ну, впрямь писаная красотка… Да ты не смущайся, промеж бабами об этом говорить просто.

— Откуда идете вы? — спросила Ольга. Женщина снова нахмурилась.

— Эка ты любопытница! Иду я, дружок, сыздали. И солнце мне светило, и дождик лил, и крупило. Шла я и соргой[20], и полями, где на возу примащивалась, а после повстречался добрый человек и на тройке аж до Пскова довез. А иду я, уж сказывала, в Поджарое.

Она вдруг прервала себя и, обняв Ольгу за плечи: привлекла ее к себе.

— Что ж ты, девонька, грустна так? В твои годы этак не пристало. Знаешь пословицу: чем старее, тем правее, а чем моложе, тем дороже. Ты сейчас для всякого люба, чего же тебе печалиться?

Ольга доверчиво прижалась к Катерине.

— И сама не пойму, что со мною. Тошно мне…

— Тошно жить с кривдою, — сказала Катерина, гладя склоненную голову девушки. — А с правдою больно, — договорила она тихо.

Ольга подняла взгляд и заметила на глазах Катерины две крупные, как бисер, слезинки.

— Милая вы моя, — сказала она, — пойдемте со мной, я и сама в Поджаром живу. А вы к кому идете-то?

— К дяде своему. Отписал он мне, что сюда переехал; не думал он, что я к нему под кровлю приду из дальних краев. Да и я не думала. Ну, так случилось. Судьба, видно.

— А кто ж дядя ваш?

— Да ты знаешь ли его? Микулин Евграф Семенов…

Ольга всплеснула руками.

— Вот чудно-то! Да ведь это мой отец! Значит, вы — Катя? Ведь, правда, Катя? Мне о вас батюшка часто рассказывал, как он вас в Сибири нянчил. Его нет сейчас, он на войне. Пойдемте, пойдемте скорее!

— Ну, пойдем, коли от сердца зовешь.

Ольга даже просияла. Вскочив на ноги, она заторопила свою новую приятельницу. Они пошли по тропинке, змеившейся между кустами ракитника. Неожиданно лес кончился. Катерина тихо охнула.

— Сколько красоты в божьем мире, — проговорила она, не в силах оторвать взор от чудного вида. Они стояли на обрыве. Внизу лениво текла река. В сонной воде чуть приметно колыхалось дымчатое отображение застывшей в небе темносерой тучки. Закатное солнце освещало розовым светом небольшой затон, окруженный густой зеленью кустов. Дальше, за желтым песчаным плесом, до самого горизонта тянулись выцветшие луга, на которых стояли правильными рядами, точно часовые, стоги скошенного сена. В стороне темнел бор, около него приютилась деревенька.

— Это Опалиха, — указала Ольга на деревню, — а вон налево, где купол блестит, там Поджарое.

— Сколько красоты на земле! — повторила Катерина. — Я так думаю — у бога в раю не лучше. А ты, девонька, на горе жалуешься.

Она украдкой покосилась на Ольгу, на ее высокую тугую грудь, красные, чуть влажные губы и лукаво произнесла:

— Муженька бы тебе надо. Как любовь да совет, так и горя нет. А там ребятки пойдут, тогда и скучать некогда будет. А за батькой не тужи: тошно тому, кто сражается, а тошнее тому, кто останется.

Ольга повела глазами на собеседницу.

— Разве так можно жить: по правилам да по прописям?

— Эту поговорку я от дедов слыхивала, — спокойно ответила Катерина. — А ты приглядись: хоть и живем мы все по-разному, да об одни и те же камни спотыкаемся. Значит, и пропись дедовская иной раз не зазорна.

Они молча дошли до дому.

Через несколько дней все в Поджаром узнали Катерину и полюбили ее за скромность, радушие, ровную приветливость в обращении, а главное — за неуловимое гордое достоинство, с которым она держалась. С управляющим и с подпаском она была одинаково внимательна, и потому в ее присутствии каждый чувствовал себя выше и значительнее. Ольга с каждым днем все больше привязывалась к своей новой подруге. Она нашла в ней старшую сестру, заботливую, нежную и умудренную опытом. Она понимала, что Катерина пережила много тяжелого, и оттого еще больше любила ее.

Понемногу девушка рассказала Катерине про Тагена, и про Шатилова, и даже про загадочного Мировича. Рассказывая, она удивлялась: то, что казалось ей таким сложным и большим, на поверку оказывалось вовсе незамысловатым. Одно только попрежнему непонятно: откуда берется это смятение и томительная тревога, которые внезапно находят на нее, и гонят с места на место, и заставляют тосковать и ждать чего-то?

Как-то выдался душный, грозовый день. Всю ночь полыхали зарницы, глухо рокотал гром, по небу пошли тяжелые рваные тучи с желтоватыми прожилками по краям. Женщины сидели в Олиной светелке. Катерина вышивала. Ольга в который раз принималась писать Шатилову. Вдруг отворилась дверь, и вошел он сам.

— Алексей Никитич! — тихо вскрикнула Ольга, поднимаясь навстречу ему.

Шатилов задержал ее руки в своих и по очереди поцеловал их. Он не отрывал от ее лица взгляда, на этот раз как-то особенно пристального, и это смущало и сердило Ольгу. Катерина двинулась было к выходу, но Ольга испуганно ухватилась за нее.

— Вот, сударь Алексей Никитич, это Катерина. Вы, верно, полюбите ее. Да какой же вы бледный стали! Знать, не легко на войне? Когда приехали из армии? Батюшка не повстречался вам?

Она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа. Шатилов, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Я был контужен, да и устал с дороги: мчу день и ночь эстафету о великой победе над Фридериком. Оттого и бледность.

С внезапной решимостью он перебил себя:

— Соберитесь с силами, дорогой друг мой: я привез вам предсмертное благословение Евграфа Семеныча. Он погиб в той самой баталии, в которой мы одержали победу.

— Что? — тихо сказала, скорее выдохнула, Ольга. Она подошла вплотную к Шатилову. — Погиб?

— Ольга, — страдальчески произнес Шатилов, — поверьте мне…

— Молчите! Молчите! Так вот почто сердце у меня все щемило… Теперь не стало для меня света солнечного! — Она упала головой на стол, и слезы полились из ее глаз.

Шатилов с лицом, исказившимся от страдания, подошел к ней и робко провел рукою по ее склоненной голове. Ольга зарыдала еще отчаяннее. Шатилов беспомощно постоял подле нее и неверными шагами пошел к двери.

— Ольга, будет! — с силой, почти строго сказала Катерина. — Это только бабы брешут, что слезами горе облегчишь. Растравишь только больше.

— Трудно мне, Катеринушка, — простонала Ольга, — больно мне… Господи! Хоть бы прибрал меня!

Катерина наклонилась и, обняв за плечи Ольгу, прижала ее голову к своей груди..