В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На лекцию пришло человек пятнадцать, лично мной приглашенных и просто прочитавших объявление на факультетской доске. Хорошо, что шестнадцатая аудитория оказалась заперта, и в аудитории поменьше в полутьме после занятий Саша рассказывал, читал, опять рассказывал, задыхаясь от волнения и любви к поэту:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
У Саши горели глаза, и выглядел он так же, как на собственном портрете, который сейчас в экспозиции Третьяковской галереи – по-моему, лучшей вещи Бориса Биргера. Слушателей было немного, но все же это была первая публичная лекция об Осипе Мандельштаме, да еще в стенах Московского университета. Знаменитый вечер в большом зале высотного здания МГУ был существенно позже.
Опыт показался мне удачным, хотя на слух стихи Мандельштама в своеобразном чтении Морозова воспринимались, конечно, нелегко – ведь никто из наших сокурсников тогда не читал ни одной его строки, а «Люди, годы, жизнь» Эренбурга в той части, где были цитаты из Мандельштама, вышли в «Новом мире», кажется, раньше, но вряд ли их читали мои однокурсники.
После обсуждения с замечательным поэтом, проведшем на Колыме лет пятнадцать, Валентином Валентиновичем Португаловым, был выработан проект систематических «Вечеров забытой поэзии». Речь шла о поэтах, в основном, расстрелянных или репрессированных, стихи их (издававшиеся в 1920-е годы или никогда не издававшиеся) должны были читать студенты, рассказывать о поэтах – их выжившие современники, да и сами вечера должны были иметь значение не только для факультета журналистики, но и для всей Москвы. Но поскольку расстреливали поэтов не только московских, было решено чередовать их с ленинградцами: Николай Олейников, Иван Пулькин, Даниил Хармс, Егор Оболдуев и т. д. Валентин Валентинович предложил включить в их число и поэта, выжившего на Колыме, – Варлама Шаламова, и тут же нас познакомил. Каким-то образом мне удалось получить для вечеров амфитеатр 16-й аудитории.
Я попытался привлечь к организации вечеров Леню Черткова. Но в сохранившемся у меня письме он с изрядной долей иронии отзывается о публичном восстановлении памяти о погибших поэтах, считая, что поиски и публикация текстов – задача гораздо более важная. Я был не против, но хотел сделать то, что уже сейчас было возможным. Причина могла быть и в другом: Леня уже отсидел свой срок в лагере за создание поэтического кружка «Мезонин» и теперь сторонился общественной деятельности. Мне тюрьмы еще только предстояли, но ни перевод на заочное отделение за организацию «вечеров», ни, конечно, возможная в СССР тюрьма не заставили меня ни от чего сторониться.
Прошли вечера Олейникова и Пулькина, я съездил в Ленинград, чтобы найти хоть какие-то остатки архивов Введенского и Вагинова – их вечера тоже планировались. Лидия Корнеевна Чуковская попросила меня найти фотографию Даниила Хармса – она «пробивала» в Детгизе первую книгу его детских стихов. У нас звучали все его лучшие «взрослые» тексты – русская ветвь европейского сюрреализма. Хотя поставить еще раз пьесу «Елизавета Бам» (она была исполнена в начале 1928 года в Ленинградском Доме печати) нам не удалось.
Студентов нашего факультета на вечерах было немного – человек пятнадцать-двадцать. Для них все это оказалось слишком сложно и не так уж интересно. Никто не отказывался мне помочь, с желающими прочесть на вечере малопонятные для них стихи проблем тоже не было, но и постоянной группы организаторов тоже не возникло – может быть, мне не хватило тогда организаторского опыта. Приходили, как правило, с филологического факультета студенты и преподаватели – Борис Успенский, Виктор Дувакин, Андрей Синявский. Приходили старые писатели, те, кому доводилось рассказывать о поэтах, – Исай Рахтанов, Виктор Шкловский, Елена Благинина (замечательная поэтесса, вдова Обалдуева), Португалов, Бондарин, Белинков – и те, кому были известны и дороги эти имена и стихи. Набиралось обычно человек сорок-пятьдесят, далеко не со всеми я был лично знаком. Кто-то приходил из Союза писателей – мы вешали объявления и в Доме литераторов.
В записках Олега Михайлова о Сереже Чудакове я нашел рассказ о том, как на вечере Олейникова на эстраду вскочил Сережа совершенно по-обериутски и начал читать или пересказывать какую-то статью из «Нью-Йорк Таймс». Однажды, во время очередного чаепития у очаровательной Любови Давыдовны Большинцовой (Файнберг) – переводчицы Гарольда Пинтера и вдовы блистательного переводчика Джойса и Дос Пассоса Валентина Стенича (он тоже был расстрелян, с его, как говорили, очень откровенными мемуарами я безуспешно пытался у нее познакомиться, а ее мать из воронежских Шереметевых была гимназической одноклассницей моей бабушки) – я услышал, что на днях в Москву приехала Ахматова и остановилась у Ардовых. Любовь Давыдовна, бывая на наших вечерах, согласилась, что было бы правильно устроить вечер Анны Андреевны и дала мне телефон. Ахматова тут же пригласила меня прийти. Поскольку цель визита была вполне определенной, я позвал с собой двух наших студентов, Лену Смирнову и Гену Угольникова, чтобы не создавать впечатления, что это только моя инициатива. На лестнице пахло кошками. Анна Андреевна была внешне похожа на мою мать, но несколько грубее: нос был крупнее, профиль тяжелее, пористая кожа на лице. Но первое разочарование я лишь с трудом припомнил, когда Анна Андреевна заговорила, прочла для нас «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», с особенной любезностью изменив при чтении две строки в сравнении с печатным текстом. Это не было принципиально осуществленной позднейшей правкой, но было ее обычным знаком внимания к гостю, почитателю, другу: ему – не как всем, так, с небольшими изменениями, она присылала потом автографы своих стихов. Голос у Ахматовой был хриплым, но с таким богатством модуляций, что я с тех пор не могу слушать ее магнитофонные записи – в них этого богатства нет, и мне постоянно кажется, что я что-то теряю, могу забыть то, что слышал. Потом она достала с полки том «Тысячи и одной ночи», который, как оказалось, был только переплетом с чистой бумагой внутри:
– Вы что-то по телефону говорили о «Четках», – напомнила она мне и начала читать, кажется, так еще и не опубликованный отрывок из воспоминаний о торжественном вечере по поводу пятилетнего юбилея «Четок».
– Это было в городе, которого уже нет, это было в стране, которой
