В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

я сказал, что приду попозже. И пришел. Те, кто рассказывают (к примеру, Лилиана Лунгина), что первый политический митинг быстро кончился и все разошлись, площадь опустела, то ли плохо помнят о декабрьских событиях, то ли там не были. Поскольку я слегка опоздал, сразу уходить мне не хотелось, и я еще довольно долго шатался вокруг площади, встречал на улицах то одних, то других знакомых, мельком поглядывая, что же твориться вокруг памятника. Демонстранты действительно разошлись, точнее, они только собирались на площади Пушкина, чтобы идти к Дому литераторов и протестовать возле него, но двадцать или тридцать сотрудников КГБ приказа расходиться не получили и еще часа два бродили по площади под моросящим то ли дождем, то ли снегом. Это было по-своему комично – мрачная демонстрация офицеров КГБ в одинаковых темных пальто, плотно окруживших Пушкина. Потом мы вспоминали это с Виктором Ореховым (капитаном КГБ, осужденным за то, что предупреждал диссидентов об обысках), который был в числе этих гэбистов. На следующий день меня в высотке поймал взволнованный сокурсник Леша Бабий и стал допытываться, был ли я на Пушкинской. Я его там не видел, почему он это выясняет, понять не мог и сказал ему, что не был. Он мне тоже не сказал, что он там был и что у него неприятности по партийной линии, а я и не знал, что он член КПСС. Оказалось, что филологи, а с ними и Леша Бабий ушли на Пушкинскую – на первый в новое время политический митинг в СССР с «психодрома» – небольшой внутренней площади перед старым зданием университета, там всегда царило какое-то возбуждение, но у меня не хватало времени туда спускаться. То, что университет поставил там памятники Герцену и Огареву, изгнанным из его стен, меня всегда забавляло. Может быть, когда-то поставят и памятники тоже исключенным Андрею Амальрику и Володе Буковскому, немало пережившим и много сделавшим для России.

В целом перевод на заочное отделение мне был скорее удобен. Многотерпеливая матушка перед свадьбой сказала мне:

– С расходами на свадьбу я, конечно, тебе помогу, но у меня подошел пенсионный возраст и дальше поддерживать тебя я не буду – себя и свою семью содержи сам.

Человеком я был, по-видимому, довольно легкомысленным и двигался по пути, казавшемуся мне естественным и неизбежным. Меня совершенно не испугало, что диплом я получу неизвестно когда, а может быть, и не получу вовсе (как и оказалось), а найти работу без него теоретически нельзя, да еще с кончающейся через год временной московской пропиской.

Но я получил сразу три интересных предложения постоянной работы.

Николай Павлович Пахомов – директор музея в Абрамцеве предложил мне работать у него. Заманчиво это было необыкновенно: жить в усадьбе Аксаковых – Саввы Мамонтова и пользоваться поразительной библиотекой музея. Но работа Николая Павловича включала в себя хозяйские обязанности – он выцыганил сперва один этаж (в память о Серове, Врубеле, Мамонтове, с которым был знаком, будучи сам из очень богатой купеческой семьи), а постепенно и весь дом у своего бофрера Веснина, который, как президент Академии архитектуры, получил Абрамцево для Дома творчества архитекторов. Николай Павлович мне объяснил:

– Когда я вижу в парке поломанную скамеечку – беру топор и тут же ее чиню.

И я отказался не только потому, что сомневался в своих плотницких способностях, но и потому, что понимал, как мало гожусь для хозяйствования в чужом доме. Как ни странно, это очень огорчило Николая Павловича:

– Но ведь я ради вас отказываюсь от должности старшего научного сотрудника – только она у меня вакантна.

Осенью я принял гораздо более неожиданное и экстравагантное предложение одного из выпускников нашего факультета, Володи Муссалитина, – защитив диплом, он сразу занял должность главного редактора газеты «Орловский комсомолец» – стать «ректором института общественного мнения» при газете. Что такое «институт общественного мнения» я в свои двадцать четыре года (в 1965 году) представлял слабо, но тут же решил, что в газете, где я буду раз в неделю получать целую полосу, можно напечатать много полезного. Для начала я пошел по рекомендации Вениамина Александровича Каверина к вдове Заболоцкого. Но у нее кроме уже напечатанной «Золотой книги» Заболоцкого никаких неизданных стихов не было. Тогда я, помня, что это все-таки комсомольская газета и не желая никого сразу пугать (а потом посмотрим), пришел к Лидии Густавовне Багрицкой – вдове Эдуарда Багрицкого, которая, освободившись из лагеря, жила в Лаврушинском переулке вместе с сестрой Серафимой Густавовной – вдовой Юрия Олеши. Муж третьей ее сестры, Ольги Густавовны, Виктор Шкловский, как-то участвовал в наших «вечерах». У Лидии Густавовны, с которой мы были знакомы благодаря Сергею Бондарину (тоже одесситу) я спросил, нет ли какого-нибудь неопубликованного стихотворения самого почитаемого комсомольского, но все-таки бесспорного поэта. Лидия Густавовна нашла мне неопубликованный вариант, кажется, «Смерти пионерки» и тут же познакомила с очаровательной, чуть полнеющей женщиной лет сорока в черном свитере, плотно облегающем шею.

– Познакомьтесь, это Люся – подруга моего сына Всеволода.

Стихи погибшего на фронте Всеволода Багрицкого тогда были очень популярны, но для меня были наивной поэзией шестнадцатилетнего мальчика, и публиковать их несмотря на настояния Лидии Густавовны я не хотел, зато Елена Георгиевна мне понравилась очень. Она была из той редкой породы людей, которые жили стихами.

Но публикацией черновика Багрицкого я не думал ограничиваться. Случайно у меня уцелел черновик моего письма Кодрянской тех дней, отправленный 21 октября 1965 года. Письмо показалось мне характерным для настроений и занятий того времени (надеюсь, что стилистически я письмо подправил).

Дорогая Наталья Владимировна, спешу Вам написать, ответить на Ваше письмо и предложить Вам возможность опубликования (sic) в СССР в самое ближайшее время.

Мне предложили уехать в Орел, заведовать отделом литературы и искусства в местной газете. Причем пообещали полную свободу в публикации на несколько месяцев. Я дам публикации Андрея Белого. Вяч. Иванова, Заболоцкого и ряда других поэтов. Академик Лифшиц напишет предисловие к воспоминаниям о Павле Флоренском и т. д. Орел очень связан с жизнью Бунина и его память там очень чтут. Если бы Вы написали небольшие воспоминания об Иване Алексеевиче, а Паустовский дал бы страничку рассказа о Вас, Вашей дружбе с Буниным и любви к России, то в тот же день когда бы я это получил, воспоминания пошли бы в набор, а через неделю были бы опубликованы. Тогда было бы легче ходатайствовать об издании Вашей книги. После воспоминаний Вы стали бы нашим автором и я бы постарался опубликовать одну-две из Ваших сказок. Я советовался