В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

райкома комсомола», к тому же лектор общества «Знание». Меня сделали старостой группы и даже попытались сделать комсомольским вождем после того, как случайно стало известно, что я читаю газету «За рубежом». Все это было забавно, но довольно быстро выяснилось, что я не так уж близок к партийной журналистике.

Первый год на факультете (осень 1963 – лето 1964) был для меня временем очень напряженной работы, во многом определившей всю мою дальнейшую жизнь, но деятельность эта лишь внешне (и для меня незначительно) была связана с университетом.

На смену большим, но случайным статьям и лекциям о Цветаевой и Есенине, к которым я готовился на базе республиканских рижских библиотек, их спецхранов и архивов, пришла пора мелких статеек о крупных (Мережковский, Минский) и второстепенных писателях начала века и русской эмиграции в Краткой литературной энциклопедии. На самом деле энциклопедия была не такой уж краткой – девять увесистых томов, – а главное – само издательство «Советская энциклопедия», выпускавшее в эти годы Философскую, Театральную и ряд других энциклопедий, было в начале 1960-х годов, в хрущевскую оттепель, наряду с Институтами социологии и Международного рабочего движения, журналами «Новый мир» и «Юность», одним из центров освобождения страны от сталинских догм и интеллектуального террора.

Я пришелся в Литературной энциклопедии ко двору: в те годы в Советском Союзе было всего пять-шесть человек, пишущих о русской литературе начала века и эмиграции – Харджиев, Синявский, Олег Михайлов, Леня Чертков, Александр Бабореко и я. Я был моложе всех, и мне можно было поручить самую мелкую работу. Да еще мне единственному был интересен (и я достаточно серьезно им занимался) как раз модернистский круг русской литературы (Белый, Ремизов), тогда как Михайлов, Александр Храбровицкий писавший о Короленко, Бабореко делали публикации, как правило, об авторах толстовско-народнической традиции (Бунин, Короленко, Куприн, Тэффи). В том же 1963 году Борис Абрамович Слуцкий, став состави телем ежегодника «День поэзии», попросил меня подготовить публикацию и написать предисловие к неизданным стихам Андрея Белого. Я готовил для «Вопросов литературы» статью о Ремизове – в общем, стал систематически работать с вполне определенным, сознательно мной выбранным периодом русской литературы. И все же самым главным для меня в этот год было другое. Главным было то, что десятки небольших статеек и предисловий открыли мне все московские и ленинградские библиотеки, их спецхраны и архивы. Целые вечера, а то и дни во время занятий в университете я просиживал в Ленинской библиотеке, а чаще – в ее спецхране и Рукописном отделе и все более явственно представлял себе русскую литературу во всем ее многообразии, не обглоданную советской цензурой и даже не до конца расстрелянную и изувеченную.

К середине 1964 года мое положение в этой, совсем особой, части литературного мира было настолько внятным, что мне уже предлагали пополнять словник энциклопедии, то есть включать туда писателей, которые были почему-то забыты или по каким-то соображениям пропущены, и я вставил туда Кодрянскую, Саца, еще с десяток других писателей. Однажды Виктор Владимирович Жданов – главный редактор Литературной энциклопедии – предложил мне написать одну из центральных статей «Модернизм». Я согласился, но сказал, что могу написать только ее русскую часть.

– Подберите себе соавтора.

– Может быть, Засурский? – предложил я просто потому, что не знал больше никого, занимавшегося современной западной литературой.

Жданов заметно поморщился. Было ясно, что репутация Засурского не соответствовала его представлениям о возможном авторстве в либеральном издании. Нехотя ответил:

– Ну что ж, поговорите с ним.

Положение было забавным: студент второго курса оказывает протекцию и выбирает себе в соавторы декана своего факультета. Слава богу, Засурскому мое предложение тоже не очень понравилось, и Жданов нашел других авторов. Я, собственно говоря, не читал ничего, написанного Засурским, но от Синявского, знакомого с ним по филфаку что он был среди самых консервативных выпускников филфака (впрочем, либеральный Андрей Донатович был тоже совсем не прост).

Для курсовой работы я стал заниматься неологизмами Андрея Белого, но и тут консультантом у меня был не Дитмар Эльяшевич Розенталь, преподававший на журфаке, а крупнейший русский лингвист Михаил Петрович Штокмар, чью речь в Институте русского языка записывали как образцовую – он был живым носителем классической нормы. Да и жил по какому-то совпадению на Малой Грузинской в доме, принадлежавшем некогда Владимиру Далю. Когда он выходил по вечерам гулять на беспокойную тогда Тишинку, с собой брал двухкилограммовый бронзовый ключ от дома, уцелевшего каким-то образом в пожарах 1812 года.

В общем, для занятий на факультете журналистики у меня просто не оставалось времени. К тому же за этот год очень упрочились мои коллекционные и библиофильские интересы, передаваемые из поколения в поколение в нашей семье. Коллекционирование в начале 1960-х годов все еще, как и в 1920-е, во многом носило характер спасения остатков культуры от варваров.

Над моей кроватью в общежитии на Мичуринском весь год висела первоклассная акварель Сергея Чехонина «Цветы в супрематической вазе» (сейчас она в Киевском музее), но ни один сосед не обратил на нее внимание. Впрочем, и я из четырех соседей по комнате помню только студента из Ганы Кланса Джейбекса, а двух других, к стыду своему, забыл.

После свадьбы мы с Томой «законно» еще полгода прожили в общежитии в высотном здании МГУ, на стене у нас висело еще и хорошее масло Константина Коровина «Ночной Марсель» – мой свадебный подарок жене. Тома поила гостей чаем из тончайших гарднеровских чашек (остатки бабушкиного сервиза), а к столу подавала тяжелое серебро, тоже из семейных подарков к свадьбе. Гостей – Люсю Трофимову, Веру Конину, Юда Гаврилова и других это приводило в некоторое изумление, но для меня было важно создать внятную, хотя и внешнюю границу между мной и окружающим миром. Хотя временами в общежитии было хорошо и забавно: Юра Решетник и Элла Рогожанская изображали в холле живую картину: маленькая Элла становилась на четвереньки рядом с громадным Решетником и умильно глядела на него снизу вверх. Вся сцена убедительно называлась «Сержант Карацупа и его верная собака Ингус».

Наш приятель Слава Чегулов – курсом моложе – был так спортивен, улыбчив и добр, с таким поразительным вкусом выбирал пусть копеечные, но совершенно необыкновенные подарки жене, работал в прославленном тогда «Алом парусе» – последней и почти свободной странице «Комсомольской правды» и, перворазрядник, отказался от бокса, потому что ему было жаль добивать противника. Прямо противоположный выбор сделал единственный мой близкий приятель Юра Кирпичников, с которым мы учились в одной группе. Юра был корейским мальчиком, усыновленным очень известным до революции русским славистом и педагогом академиком