Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Нечай, из Калуги приехали? А то и из самой Москвы? Так чего же спрашивать? Тут и слепому видно. Не стало в народе порядку! А еще хуже будет. — Он уже явно рассердился. — Я вот ничего не боюсь. Пусть забирают, и им скажу! То-то. Потому что никому дела ни до чего нету. Лишь бы нахапать! А телевизор вот вечером включишь, там одно бесстыдство. Давай Америку догонять! Чего ж, в этом быстро догнали. А если сурьезные соберутся, ученые эти, — ну, за этим, как его?.. — ага, за круглым столом, то и пошли умственно призывать друг дружку эту самую перестройку устраивать. Которой, вишь ты, альтернативы, ну, значит, замены, никакой нету. Было уже, было. А по смыслу все одно: побыстрее к Америке притулиться. Она теперь нам поможет. Как же? Этот самый заем даст. В долларах. Теперь, объявили, врагов нету, одни друзья остались. А так не бывает! На-кось, выкуси!.. Я не боюсь! Понятно?! Мне-то чего терять? Свое отработал».
Он замолчал, но тут же вновь вспыхнул:
«И еще скажу! Сдается мне, что есть там, в Москве, такие, которые хотят, чтобы русский народ совсем исчез со свету. Изжить хотят русский народ! — Синь его глаз потемнела от гнева. — Как же, интернационал! Обчая человечность! С империализмом замирились! Об ихних порядках мечтаем. Тьфу!.. вашу мать!» — в сердцах выругался и, не оглядываясь, зашагал прочь — под еще не кончившимся дождем.
— Эй, друг — крикнул Павел. — Лукошко-то возьми!
Но он не обернулся, а только резко отмахнулся рукой: мол, не надо; мол, и вы такие же.
Мы были ошарашены — и яростным прощанием, и неожиданным гневом этого щуплого, но решительного человечка, показавшегося издали невинным подростком. Но догадались, что встретился нам один из неизбывного крестьянского рода, один из тех упрямых мужиков, кто все понимает и ведает, кто в прошлой русской деревне гордо именовал себя гражданином сельской местности.
Честно говоря, в тот момент нам даже не захотелось обсуждать услышанное. Нужно было время, чтобы опомниться, да и осознать: и «интернационал» совхозных рабочих, и неприятие богатой Америки, и раздражение против р‑р-революционной перестройки, которая заполняет телеэкран. И самое главное, что высказал наш случайный знакомый, один из немногих, доживший до старости на своей, на родной земле, хотя и не в своей деревеньке, которую «трахторами перепахали», — работать надо и должен быть порядок. То есть самим создавать богатство и налаживать свой строй жизни. И еще добавил очень горькую истину: сдается мне, есть люди, которые хотят изжить русский народ со свету. Такого, признаюсь, откровения — отчаянного откровения! — мне еще не приходилось слышать.
Мы уехали из Авчурина подавленные. Даже с чувством личной вины за все те «великие перемены», «потрясения основ», «социалистические достижения», которые обернулись запустением, раскрестьяниванием, падением нравов, а в общем-то горечью, кажущейся безысходностью. Ясно, что «интернационал переселенцев» никогда не станет той мудрой и властной «крестьянской общиной», которая веками правила жизнь на российских землях — суглинках и черноземах, на неудобьях, в лугах и лесах. Ясно, что психология кочевья погонит нынешних землепользователей, этих сельскохозяйственных рабочих, этих «перекати-поле», в новые эльдорадо в вечных хлопотах о призрачном счастье. Обязательно погонит, потому что такова их судьба, их суть, их натура, давно уже отмеченная сходством с упомянутым сорняком.
Ненадежен этот «интернационал переселенцев». В самом деле, «слепому видно». И все (ну, почти все) понимают наш земледельческий тупик, выход из которого — и это тоже все понимают — ни в направлении подряда, аренды или каких-то других организационных форм. Не решат продовольственной проблемы тем более агроцехи предприятий — эти уродливые «грыжи индустрии», потому что все это временщина. Да и выдающиеся организаторы, которым действительно удавалось или недавно удалось создать фабрики мяса и молока, тоже временны, и все мы можем припомнить бывшие прославленные колхозы и совхозы, которые с уходом их «выдающихся организаторов» быстро обрастали миллионными долгами и, как говорится, пластались по земле.
Выход из тупика, по моему убеждению, — в наследственном землепользовании: и колхозно-совхозном, и общинно-индивидуальном, будь то кооперативная форма (деревенская), семейно-хуторская или фермерская с сезонным наемным трудом. Остается и армия сельскохозяйственных рабочих на «фабриках» мяса, молока, овощей, которая будет (по крайней мере, должна) обеспечивать стабильность, хотя, как правило, невысокую (но это по нынешним временам); и возродится предприимчивый крестьянский труд, который, убежден, создаст богатый продовольственный рынок... Возродится земледелец, который ныне, именно к 90‑м годам, исчез окончательно из бывшей крестьянской державы. Возродится тот самый российский крестьянин, который чередой поколений врастал в свою землю. Мне лично это предельно ясно, и надеюсь, что с этим согласится большинство.
По крайней мере Павел признал мои доводы разумными и убедительными. Сам же он порассуждал, я бы сказал, историософски:
— Знаешь, а ведь больна Россия, хотим мы этого или нет. Вот смотри: тысячелетие Российскому государству исполнилось в 1862 году. А это, вспомним, был самый революционный год — сразу после крестьянского освобождения. Потом революция лишь набирала обороты, пока не достигла апогея в 1917. А дальше — защита от внешних и внутренних врагов. Эксперименты, репрессии — ужасные, трагические. Опять защита — от фашистского нашествия. Погибель лучших сынов. И опять эксперименты, эксперименты — допоныне! И вот 1000‑летие Крещения Руси, 1988 год. Может быть, тут концы и начала? Может быть, тут перелом? — задумчиво говорил он. — Может быть, отсюда пойдет новое летосчисление? Новая эра? Новый путь? Новая жизнь?..
Хотелось бы верить. А верить обязательно нужно.
4. Исповедь великомученицы
Не стану заниматься описанием непрестанных приключений Павла Владимировича Пантелеенко. Да такая уж у него натура — романтика и фантазера. Впрочем, многие из нас, из нашего поколения, называемого ныне «шестидесятниками», похожи на него. Что ж, мы не только ездили
