Звезда Одессы - Герман Кох

— Здорово, — сказала она, убирая со лба мокрые локоны.

Она встала, раскинула руки и запрокинула лицо кверху, к небесам, с которых лил дождь.

— Вот это здорово, — сказала она еще раз.

— Где вы были так долго? — закричала ее мать, когда мы наконец встретились с остальными на крытой террасе, возле киоска с картошкой фри.

От нашей одежды шел пар, на плитках пола вокруг кроссовок Тамар образовалась лужица.

— Мы были на острове посреди пруда, — сказал я. — А потом полил такой дождь, что мы не могли вернуться.

Тамар пристально посмотрела на мать.

— Мы не могли вернуться, — повторила она.

Кристина и Давид не отрывались от картошки фри с майонезом; Вилко сидел за отдельным столиком и дул через соломинку в бутылочку шоколадного молока, пуская коричневые пузыри. Шурин бросил в рот недоеденный крокет.

— Я тоже был на острове, — сказал он, — но вас нигде не видел.

Хорошо помню, как я уставился на его голову со ртом, жевавшим крокет, и как глаз на этой голове сально подмигнул мне. Так или иначе, было уже слишком поздно: где-то под моей дымящейся одеждой поднимался жар, который через считаные секунды должен был залить мое лицо заметным для всех румянцем.

— Пойду возьму пивка, — сказал я и отвернулся.

— Я с тобой, — сказала Тамар и крепко взяла меня за руку.

И теперь, за столом, соскребая белые рыбьи останки с алюминиевой фольги, я снова обращал внимание преимущественно на Тамар. Она молча нацепила кусочек рыбы на вилку и начала задумчиво пережевывать его. Она вовсе не пыталась принять участие в разговоре, и мне пришлось признать, что она права; последние десять минут говорили о новой пьесе не то норвежского, не то финского драматурга, в которой Ивонна получит «ведущую роль», как она сама выразилась.

— Эту пьесу поставят здесь еще до премьеры в Норвегии, — сказала она.

Из-за своей занятости в третьеразрядных ролях Ивонна по вечерам почти не бывала дома и не могла уложить детей в постель или рассказать им сказку перед сном — эта обязанность выпадала на долю шурина. Но можно было бы задаться вопросом: должны ли Вилко и Тамар радоваться этому. Мне не удавалось представить себе, как он, с его невыразительной головой, читает вслух детскую книжку, сидя на краю кровати.

Можно было бы задаться и другим вопросом: достаточно ли велик актерский талант Ивонны, чтобы оправдать ее отсутствие дома? Шурин, как уже сказано раньше, не делал вообще ничего. Он иногда «медитировал» или, бывало, неделями составлял пазл из ста с лишним тысяч кусочков. Я спрашивал себя, хороший ли пример он подает детям, бездельничая или составляя бесконечные пазлы.

— В Норвегии, — сказал Вилко.

Казалось, все одновременно перестали жевать.

— В Норвегии, — сказал он снова, несколько громче, но по-прежнему не поднимая глаз от тарелки.

На лице Ивонны появилось задумчивое выражение, словно она не могла решить, каким из заболеваний сына было обусловлено такое поведение.

— В Норвегии, — сказал Вилко. — В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии!

Краешком глаза я увидел, что Кристина бросила на меня взгляд, но сделал вид, будто ничего не заметил. Я пристально оглядел всех, кто сидел за столом. Давид скреб вилкой по фольге; шурин вытирал салфеткой уголки рта, даже тогда, когда они стали совершенно чистыми; одна только Тамар вела себя иначе — положив вилку, она посмотрела мне в глаза и подмигнула из-за стекол очков.

— Можешь выйти из-за стола, если хочешь еще посидеть за компьютером, — сказала Ивонна.

И она положила руку на плечо сына.

Тот полуобернулся на стуле, замахнулся, почти не целясь, и кулаком угодил прямо в нос моей невестке.

Ивонна испустила вопль и прижала обе руки к лицу; еще через несколько секунд широкие красные потоки крови заструились по ее губам и подбородку, достигнув шеи.

Вилко вскочил со стула и сделал ноги. Кристина встала и через стол протянула Ивонне руку. Шурин наконец положил свою салфетку. Я подумал, что он устремится за сыном и в коридоре схватит его за шиворот — тот явно напрашивался на это; но нет, он продолжал сидеть на своем месте и только издал усталый вздох, шедший откуда-то из глубины груди.

— Опять это случилось, — сказал он. — Кто-нибудь хочет добавки?

Гораздо позже — я давно уже сидел с бокалом кальвадоса на софе, перед телевизором — появились тесть с тещей. Я вполуха слушал, как в коридоре обмениваются пространными приветствиями, и тихонько постанывал; последние десять минут я перескакивал с программы на программу и наконец остановился на передаче о фермах для детей, которая шла по местному каналу АТ5.

— Что, опять сидишь и надираешься? — раздался у меня над ухом голос тестя.

Я не слышал, как он вошел, и вскочил, в ответ на что он разразился громким хохотом.

— Да сиди, сиди, — сказал он. — Я всегда говорил, что лучшее средство от гриппа — двойная доза коньяка.

Марсел Вринд принадлежит к тем людям, которые больше радуются собственному присутствию, чем присутствию других. Это чувствуется по его манере пожимать руку несколько сильнее, чем нужно, словно с целью подчеркнуть, что, несмотря на преклонный возраст, он все еще пребывает в добром здравии, и по тону голоса, или, лучше сказать, по манере медленно сплетать между собой слова и фразы — при долгих паузах между ними у собеседника никогда не возникает иллюзии, что во время этих пауз его можно перебить.

— Мы опять пережили такое… — сказал он, плюхаясь на софу рядом со мной. — Ты не поверишь…

И он завел один из нескончаемых анекдотов о французском виноградаре с трактором, который помог тестю и теще притащить настоящую местную черепицу, чтобы соорудить пристройку к их летнему домику. Теперь весь фокус заключался в том, чтобы слушать вполуха, но не упустить смысл анекдота; с течением лет я все больше совершенствовался в этом искусстве слушания вполуха.

Я узнал, что виноградарь, предлагая свои услуги, вовсе не стремился получить плату и что тесть и теща были самыми крупными покупателями безэтикеточных бутылок с его вином. Между тем вторая половина моего внимания была обращена на экран телевизора, где человек, выигравший в лотерею красный «опель-астру», принимал поздравления от ведущего. Победитель, мужчина лет тридцати с небольшим, при галстуке и в желтом пиджачке, похоже, был искренне рад, выиграв такую уродливую машину: через приоткрытую дверцу он махал рукой жене, сидевшей на трибуне, и поднимал вверх большой палец. У жены были каштановые кудряшки, собранные на макушке наподобие гнезда цапли или аиста; она, если такое вообще было возможно, казалась еще уродливее «опеля».

— Это вино гораздо лучше того пойла, которое продается здесь в супермаркетах, — послышался голос тестя рядом со мной. — И знаешь почему?

«Потому что в нем нет консервантов», — мысленно ответил я и отрицательно покачал головой.

— Потому что в нем нет консервантов, — сказал тесть.

К своему ужасу, я увидел, что он вынимает видеокамеру из черной фотосумки, которую я, очевидно, не заметил раньше. Потом он сполз с дивана и опустился на колени перед телевизором; на задней стороне камеры болтался проводок.

— Ты знаешь, куда это втыкают? — спросил тесть, поднимая кверху штырек от проводка.

— Понятия не имею, — ответил я.

Пока что единственным светлым моментом стал разбитый нос Ивонны, но для целого вечера этого было слишком мало. Последним, что я хотел бы видеть, было видео с тестем и тещей, снятое в их летнем домике в Дордони.

Я переключился на другой канал, где люди возлагали цветы на тротуаре и зажигали свечки — наверное, в память об очередной жертве «бессмысленного насилия». Не испытают ли они большее удовлетворение, спросил я себя, если отправятся к дому, где живет семья преступника, и перебьют окна, а потом, например, устроят пожар; не послужит ли это более ясным сигналом для исполнителей «бессмысленного насилия», и не помогут ли они тем самым предотвратить другие случаи «бессмысленного насилия»?

Я смотрел на обтянутый коричневыми вельветовыми брюками зад тестя, обращенный теперь ко мне, а сам тесть, все еще стоя на коленях, искал на задней панели телевизора место, куда можно воткнуть конец проводка. Видеокамера лежала рядом с ним на полу — я мог вытянуть ногу и одним прицельным пинком временно вывести аппарат из строя, но тут в комнату вошел шурин вместе с Ивонной, моей женой и тещей: очевидно, до тех пор они были на кухне и болтали о всякой всячине.

Объективно говоря, Дана Вринд-Гудхарт принадлежит к таким тещам, которые умеют превратить жизнь зятьев в ад. У нее сильно помятое, но приветливое лицо, которое, несмотря на возраст, излучает безудержную энергию и жизнерадостность; однако многие, включая пишущего эти строки, на близком расстоянии от такой энергии и жизнерадостности вскоре начинают испытывать неудобство или даже чувствовать себя лишними. Ты как будто пасуешь перед ней, когда надо проявить инициативу. Можно сказать, что теща в полной готовности стоит у двери, когда другие только ищут свою обувь и одежду. «Идем мы, в конце концов, или нет? — кричит она своим приятным голосом. — Я жду уже целый час».