Звезда Одессы - Герман Кох

— …здесь, прямо у меня над головой.

Ее голос вывел меня из дремоты. Наверное, я ненадолго отключился, сидя на корточках, потому что последняя фраза не была продолжением предыдущей.

— Неужели! — раздался голос Тиции. — Когда?

— Не так давно. Я выводила Плута в сад. А она вышла на балкон — взять две бутылки пива из ящика. А потом он подошел к ней сзади. Он схватил ее так крепко… Здесь…

— Да?

— Тогда она обернулась и стала его целовать. В губы. И обняла его. И он тоже…

— Он тоже…

— Да. Он хватал ее за все места, до которых мог дотянуться. И начал делать руками вот так… И там тоже.

— Мама!

— Я же сама это видела. Думаю, они бы просто продолжили… Я имею в виду, до самого конца… тут, на балконе… По крайней мере, так это выглядело… Но потом они увидели, что я стою…

Тиция Де Билде коротко вскрикнула.

— Они не знали, что им так скоро придется зайти в дом, — продолжала ее мать. — Она приводила в порядок волосы, потому что они совсем растрепались…

— А он… он…

Раздался пронзительный свист чайника.

— Было довольно темно. Я стояла как вкопанная, но они не обращали внимания на сад.

— Погоди-ка… чайник…

Свист чайника замер; потом дверь в сад закрыли.

Я осторожно встал и, держась одной рукой за кухонный стол, открутил колпачок с «Джека Дэниелса». Я старался не слишком торопиться и делал все как можно медленнее. Тем не менее синие пятна в поле моего зрения перемещались слева направо, а всякий раз, когда я пытался поймать их взглядом, удирали — поспешно, короткими рывками, как пугливые рыбки в аквариуме. Чайник со свистком продолжал где-то завывать, пусть даже в другом измерении, протянувшемся параллельно воспринимаемому миру.

Первый глоток обжег мне горло и прошел по пищеводу до самого желудка. Я взял из ящичка коробку нурофена и забросил в горло сразу четыре таблетки.

На полочке над раковиной, между кофейными кружками, стояло Кристинино зеркало с ручкой, перед которым она наводила красоту, собираясь на ужин или на праздник. Одна сторона у него была обычной, а другая сильно увеличивала отражение. Я выбрал увеличивающую сторону. Лицо было отекшее и красное, с припухшими веками, а на середине верхней губы сидела противная черная корочка. Запивая таблетки нурофена «Джеком Дэниелсом», я старался не терять из виду своего отражения. Потом я поставил зеркало на кухонный стол и повернул его так, чтобы видеть немалую часть увеличенного себя.

В «Беспечном ездоке»[28] только что выпущенный из тюрьмы адвокат, которого играет Джек Николсон, прямо на улице выпивает из металлической фляжки первый после освобождения глоток виски. Напиток втекает в него, он издает что-то вроде «нюк-нюк-нюк» и при этом ритмично бьет себя локтем по боковой стороне грудной клетки — больше всего это похоже на то, как птица хлопает крыльями.

В кино исполнитель главной роли нередко замечает тех, кто неожиданно входит в помещение, благодаря зеркалу; наверное, поэтому не было случайностью то, что я впервые увидел ту девушку — мельком — именно в зеркале. Она стояла в коридоре, почти у самого входа в кухню, но я не слышал, как она зашла в дом.

Я еще два раза хлопнул себя локтем по боку. «Нюк-нюк-нюк», — сказал я еще раз: останавливаться на середине было бы неестественно.

У нее были длинные черные волосы и большие черные глаза. Во взгляде, направленном на меня, читалось что-то среднее между удивлением и весельем.

— Доброе утро, господин Морман, — бодро поздоровалась она, плавным движением снимая с плеча маленький синий рюкзак.

Сначала я поставил стакан с виски обратно на кухонный стол и только после этого оглядел свое тело сверху вниз, вплоть до того места, где кончались трусы и начинались белые ноги.

— Я начну с мытья полов в гостиной, — продолжила она тем же бодрым тоном. — Вы сможете остаться здесь, в кухне, и спокойно продолжить свой завтрак.

2

Пока Кристина, дав задний ход, парковала машину, я смотрел прямо перед собой; я знал, что смотреть прямо перед собой — единственный шанс на спасение.

Пока мы ехали через весь город к дому шурина и невестки, было еще светло, но, когда свернули на улицу, где они жили, внезапно стемнело. Давид сидел на заднем сиденье и подпевал песне, звучавшей у него в наушниках. Самой песни я слышать не мог, и мне потребовалось некоторое время, чтобы ее узнать: «…in the middle with you», — услышал я голос сына позади себя и невольно улыбнулся.

В городе люди сидели на террасах кафе, но здесь улицы были у́же, а дома — выше, и хотя наступил вечер пятницы, возле тонких, почти голых деревьев высоко громоздились уложенные один на другой мусорные мешки, которые заберут не раньше чем в понедельник утром.

Значит, мой сон был не только горячечным, но и пророческим, подумал я, разглядывая разобранную детскую кроватку, прислоненную к мусорным мешкам, — вовсе не старую или готовую пойти на слом, а довольно новую, хотя и безвкусно-простенькую, дешевую кроватку с белыми прутьями и ножками, с голубым крылатым слоником в изголовье.

— Тебе уже лучше? — спросила Кристина.

— С чего ты взяла?

— Ты сидишь и улыбаешься.

Когда мы уезжали из дома, Кристина закурила сигарету, и теперь, медленно повернув голову к ней, я все еще — или снова? — видел сигарету, зажатую между ее губами; иными словами, сигарета была той же самой. Как так — дорога с одного конца города на другой заняла столько же времени, сколько выкуривание одной сигареты? Или это новая сигарета?

Кристина положила свою прохладную руку мне на лоб.

— У тебя еще порядочный жар, — сказала она. — Ты в самом деле принял аспирин?

— Да, — ответил я.

Я хотел добавить: «И еще два стакана „Джека Дэниелса“» — но в последний момент передумал.

Кристина еще больше наклонилась ко мне и положила руку на мой затылок; в зеркале заднего вида отражался Давид, снимавший наушники. Когда мы уезжали с улицы Пифагора, я задался вопросом, не слишком ли он взрослый для обязательных семейных визитов, — и теперь точно знал, что так оно и есть.

— Очень мило с твоей стороны, что ты все-таки поехал с нами, — сказала Кристина, и я почувствовал, как ее пальцы пробираются между моей шеей и воротником рубашки. — Мне тоже не всегда… — она прижалась лбом к моему лбу, — ну, ты ведь знаешь Яна… Он мой брат, но все-таки…

— Неслыханный мудак, — сказал я.

Я плохо знал, чего ожидать теперь, и поэтому закрыл глаза. В темноте я почувствовал, как ее пальцы остановились у меня на затылке. Давид на заднем сиденье громко рыгнул, потом издал тяжелый вздох.

— Ты всегда употребляешь не слишком изысканные выражения, — шепотом сказала жена мне на ухо, — но, в сущности, мы имеем в виду одно и то же.

Я снова открыл глаза; губы Кристины мягко прижались к моим губам. На сотую долю секунды в моей голове, ослабленной нурофеном и «Джеком Дэниелсом», послышался голос госпожи Де Билде. «И тогда она обернулась и стала его целовать», — сказал этот голос. В следующее мгновение мы снова сидели в машине, припаркованной на темной улице; моя жена приводила в порядок прическу и орудовала губной помадой, смотрясь в зеркало заднего вида.

«Ян Вринд и Ивонна Классенс» — гласила табличка возле дверного звонка; ниже, на картонке, красным фломастером было выведено: «Вилко + Тамар». Когда Яна и Ивонна еще не завели детей и жили на барже, они наклеили на свой почтовый ящик бумажки с кличками их кошек. Титус и Засранчик — такие клички не забудешь никогда; если мне не изменяет память, автоответчик их тоже упоминал… «Увы! Нас нет дома…» — так начинался ответ. «Увы!..» Я всегда дергался, слыша это слово. «Нас нет дома. Если вы хотите оставить сообщение для Яна, Ивонны, Засранчика или Титуса…» И все это на фоне какой-то неопределенной экзотической музычки, которую они, наверное, просто поленились выключить, приступая к записи сообщения.

Вспоминаю голос Ивонны, который в записи вызывал ассоциации с теплым молоком еще больше, чем в действительности. Теплое молоко в эмалированном ковшике. Имя Титус, кроме кошки, носил также лысый актер, с которым Ивонна одно время кувыркалась — шурин об этом не знал. Я однажды видел, как этот актер восседает посреди баржи на пуфе, покрытом не то индийским, не то афганским батиком, и декламирует тексты не то Ибсена, не то Шекспира. У него был довольно звучный голос; не успевал он поднести бокал к губам, как от него уже пахло красным вином, и он называл себя «настоящим театральным чудовищем». Однажды вечером, когда было уже поздно, все разошлись по домам или по постелям, завис только он один. Был снегопад; мы с Кристиной стряхнули снег с седел наших велосипедов и еще раз оглянулись на крышу баржи, покрытую тонким слоем белого вещества; в морозном воздухе вился дым из трубы, до нас доносился запах горящих поленьев. В свете уличных фонарей баржа приводила на ум картину Брейтнера.[29]