Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда Зорина

Нельзя – мне нужно увидеть, чем закончится история Сони, как решится ее судьба. Я должна досмотреть до конца ее счастливый сон.

Как же я не люблю просыпаться в темноте!

– Этот Родомский так долго сегодня не уходил! – капризным тоном, оборвав сказку, сказала вдруг Соня. – Я совершенно измучилась, пока тебя дождалась. Вопросы, вопросы. Сколько можно спрашивать, и так давно все ясно!

– Перестань! Рассказывай дальше.

– Нет! – Соня перелезла через меня, спрыгнула с подоконника. – Настроение пропало. И ты меня совершенно не слушаешь, все время отвлекаешься. Так невозможно рассказывать!

– Я слушаю, что ты!

– Нет, ты думаешь только о том, что с тобой сегодня случится, и завидуешь мне черной завистью. Знаешь, ты так мне всю жизнь завидовала, что, наверное, при случае могла бы убить. Не хотела тебе говорить, но… теперь все равно! Нас потому и разлучили родители – чтобы меня уберечь. А теперь их нет, и спасти меня от тебя некому.

– О чем ты, Сонечка! Я никогда, никогда… Я была так рада, что мы снова можем быть вместе. Нам ведь так хорошо было вместе! Все эти дни…

– Все эти дни я тебя боялась! И развлекала сказками, как Шехерезада, рассчитывая на отсрочку казни. Но сказки кончились – для тебя. Осталась одна со счастливым концом, но я ее оставлю себе. Да ты ведь все равно не поймешь! – Соня повернулась и выбежала из комнаты.

Я осталась одна. На подоконнике без Сони сидеть было холодно – дуло из всех щелей, а стекло – арктический лед, а пейзаж за окном – белоснежные сверкающие сугробы – без ее сказок потерял всякий смысл, утратил свое назначение быть декорацией. Я слезла, легла на кровать, потому что была уверена: она уже не вернется. Но ошиблась – Соня пришла довольно скоро, минут через десять, с большой красной кружкой, наполненной консервированной вишней. Плюхнулась на кровать, с той стороны, где моя голова, и стала поедать вишни, выплевывая косточки в ладонь. Врет она все: нисколько она меня не боится! Просто кичится своим счастьем и хочет в очередной раз показать свое преимущество. Как тогда, в песочнице, в парке, перед самой встречей с Артемием.

А может быть, она тоже хочет причинить мне боль, и вся суть, весь смысл ее существования состоит в этом?

Я отвернулась к стене, чтобы не видеть ее насмехающейся спины, заткнула уши, чтобы не слышать нарочитого причмокивания и посасывания. Я буду в одиночестве дожидаться своего конца и не попрощаюсь, когда настанет мой срок.

Тяжело дожидаться… Душа моя давно подготовилась – смерть не застанет меня врасплох, но как же тяжело дожидаться!

Все так же ослепительно светло в комнате – день в разгаре, до сумерек еще далеко. Как медленно идет время!

Кто, когда и как похоронил Веронику и Артемия, не знаю, и похоронили ли их вообще? Враг приходит каждое утро, но я побоялась спросить, потому что тогда пришлось бы признаться, что похоронами не занималась и, если они уже состоялись, не присутствовала на них. Родомский в очередной раз обвинил бы меня в бесчувственности. Он все время обвиняет меня в бесчувственности, но он не прав. Как он не прав! Не от бесчувственности это вовсе, а оттого, что мне и самой осталось жить всего ничего. Да я ведь уже и не живу, а дожидаюсь смерти. Моя очередь подошла. Мама была первой, я стану последней – вот так он распределил, наш семейный убийца.

Пружины кровати у моего изголовья напряглись на секунду и опустились, стукнула кружка – это Соня доела вишни.

– Знаешь, – она снова уселась на подоконник, – я боюсь, что Родомский сторожит у подъезда – он его не пропустит.

Пропустит. И его, и убийцу.

Я повернулась к ней. Соня, нахмурившись, терла пальцем оконное стекло.

– Нет, очень холодно, Родомский давно ушел, – попробовала ее успокоить, но ничего не вышло.

– Если он не приедет, ты будешь в этом виновата.

Не было смысла с ней препираться, я опять отвернулась к стене. Поодиночке ждать – последнее испытание. Что ж, я его выдержу, не так-то это и трудно. Как только настанут сумерки, раздадутся шаги в коридоре… Он меня оставил напоследок, убийца.

Я стала вспоминать всю прожитую жизнь – в который раз за эти дни? – и задремала. Мне приснился вагон поезда с неимоверно широкими кроватями вместо полок. Проводницы не было, и вообще никого не было, и я не знала, кому показать билет и как найти свое место. В конце концов легла, в туфлях, пальто и с сумкой, на одну из этих широченных кроватей, понимая, что делаю что-то не совсем законное и правильное, и мучаясь от этого. Вагон дернулся – поезд поехал. Лежать без подушки было неудобно, сумка давила под бок, в любой момент мог явиться контролер или проводник и согнать меня с места. Я закрыла глаза, притворяясь спящей, и действительно вскоре заснула. Мне приснилось, что я дома, у себя в комнате, на кровати. Родители и Вероника уехали все вместе в отпуск, но вот-вот должны вернуться. Я их жду, с нетерпением жду. Ждать осталось недолго. Поезд приходит в пять. Как только начнет смеркаться, раздастся звонок в дверь. Почитать что-нибудь, чтобы время быстрее прошло? Лучше написать. Посвящение возвращению. Не вставая, лежа, я протягиваю руку – она вполне дотягивается до ящика моего письменного стола, – достаю чистый лист, ручку… Посвящение идет как по маслу – не забыть бы слова, когда проснусь! Давно мне так легко не писалось, и боль уходит, уходит… Долгожданные сумерки – за окном, но в комнате темнее не стало. Положить лист на стол, на видное место, зачитать торжественно, как читаются оды. Шаги на лестнице – наконец-то! Что же я вдруг так разволновалась? Сердце стучит, как бешеное. Звонок. Куда бы спрятаться? Да нет, надо идти открывать. Встать, пойти, открыть. Странно, я, оказывается, все еще лежу на кровати, а мне казалось, что только что металась по комнате в поисках укрытия. Да был ли звонок – или не было? Не было, это звякнула ложка в стакане – проводница принесла чай. Сумка давит под бок, голове неудобно без подушки… Это Соня доела вишни и звякнула кружкой, ставя ее на подоконник…

Я открыла глаза, окончательно проснулась – бредово солнечный день полинял, утратил яркость – до наступления сумерек рукой подать. Как могла я уснуть в ожидании казни? Наверное, точно так же, как все засыпают, – я читала, что все засыпают.

– Он не приедет, – уныло сказала Соня, как только увидела, что я проснулась. – Я не чувствую его приближения.

– Наверное, это и невозможно почувствовать. Можно знать наверняка, можно верить, но почувствовать – как? Я, например, точно знаю…

– Ты опять о своем? – Соня скривила рот, передернула плечами.

– Тебе меня совсем не будет жалко? – печально-укоризненным тоном матери, которую совсем не любит ее ребенок, она с этим давно смирилась, но все же ей до сих пор отчаянно больно, спросила я. – Ты не станешь по мне скучать?

– Стану, – неискренне заверила Соня. – Мне будет, конечно, жалко. Но, знаешь, – она вдруг жестоко, насмешливо улыбнулась, – если он не приедет, боюсь, твоего ухода я не замечу. Честно говоря… – она издала смешок, уткнувшись в свое плечо, – честно говоря, ты всегда меня немного напрягала и сковывала. Я бы предпочла жить без тебя. Или не с такой, как ты.

– Да?… – Мне стало ужасно грустно, до слез грустно. – А я тебя любила.

– Знаю. Но завидовала и с огромной радостью поменялась бы со мной местами, даже пошла бы на подлость ради этого, скажешь, нет? Если бы можно было там, – Соня вытянутым указательным пальцем показала куда-то вверх, – кого-то подкупить, чтобы нас поменяли местами, ты тут же пошла бы на это. Скажешь, нет?

За что она меня так не любит? За что даже в последние часы обижает? В последние-то часы и стала обижать. Я вот ей искренне желаю счастья.

Боится, что он не приедет, и это затмевает все остальные чувства? Раздражается и злится на меня, потому что никого больше нет?

– Он приедет, не бойся. Все у тебя будет хорошо.

Она мне ничего не ответила, подперла языком изнутри щеку – вздутость, словно огромный, болезненный флюс. Уставилась в окно и сидит. Ну и ладно, и бог с ней! В конце концов она меня тоже разозлила. Пусть сидит в одиночестве, тем более до меня ей все равно нет никакого дела.

Я вышла из комнаты, довольно громко захлопнула дверь. Постояла в коридоре, прислушиваясь, не спрыгнет ли с подоконника, не пойдет ли за мной. Не спрыгнула, не пошла. Не из упрямства, от полного равнодушия. Куда мне теперь, где ждать-дожидаться?

Я выбрала большую комнату, села за стол, где шли поминки – одни, вторые (третьих не помню). Здесь ли будут поминать меня? Никого не осталось. Только бабушка, если выздоровеет, и Игорь. Они усядутся по оба конца стола, напротив друг друга, и скажут…

Не хочу! Не буду! Не стану я представлять свои поминки! А лучше… Соня подала неплохую идею, не обратиться ли мне в то высшее ведомство с просьбой?… Не обратиться! Ничем они мне не помогут, да и не надо, я могу сама! Сама представлю – и, уверена, справлюсь! – что там, в моей комнате, нет никакой Сони, что Соня – я, та самая, счастливая, прекрасная Соня – я. И есть только я, а ее нет и никогда не было. Это я была когда-то маленькой беззаботной девочкой, это у меня была полная комната игрушек, это я тогда играла с детьми в песочнице, бабушка подарила мне однажды меховую красную собаку, я до того ее полюбила, что ни на минуту не хотела с ней расставаться: гуляли, играли, ели и спали мы всегда вместе. Это я на зимние каникулы поехала с классом в Великий Устюг и встретила там любимого человека – Игоря, и сегодня он приедет за мной и увезет в волшебную страну вечного праздника.