Последняя схватка - Мишель Зевако

— Это черт знает что! — вышел из себя король. — Если я зову капитана гвардейцев, это не означает, что я обращаюсь к первому дворянину! И потом, если мне нужен Витри, это не обязательно означает, что надо кого-то арестовать.

— Я думал… — растерянно промямлил Кончини.

— А вы не думайте, — прервал его король ледяным тоном. — Кстати, если я не ослышался, вы употребили слово «проходимец»?

Недобрая улыбка появилась у Людовика на лице, и он продолжал с убийственной иронией:

— Вот вас, сударь, так не назовешь. Вы не проходимец, вы — вельможа. Настоящий маркиз… Правда, этот титул вы купили года три назад. Да кому какое дело, если вы вдруг превратились в потомка древнего рода… К тому же разве вы не стали недавно маршалом Франции? Разве это славное звание не искупает все? Кто же посмеет утверждать, что маршал Франции — всего лишь безродный проходимец, пробившийся наверх с помощью низких и подлых интриг? Ясно, что никто. Нет, нет, вы не проходимец, вы — господин маршал, маркиз д'Анкр. Вот только вы употребляете порой неудачные слова, произносить которые вам вовсе не пристало.

В мертвой тишине каждая фраза короля звучала как хлесткая пощечина. Бедный Кончини смертельно побледнел. Его друзья изумленно переглядывались. Королева с трудом сдерживалась. Ей хотелось броситься на выручку своему фавориту. Леонора побледнела под румянами еще больше, чем Кончини. Испепеляющим взглядом смотрела она на юного короля и на Пардальяна, вызвавшего весь этот неслыханный скандал. Дрожа от ярости, Галигаи настойчиво и страстно шептала по-итальянски на ухо Марии Медичи:

— Мадам, мадам, он — ваш преданный слуга, а его оскорбляют в присутствии всего двора!.. Разве вы не вмешаетесь, разве не защитите его!.. Ах, Мария, ну решайтесь же! Per la Madonna, покажите, что власть — в ваших руках и что все, включая короля, должны вам повиноваться!

До сих пор Мария Медичи всегда слушалась Леонору. Но теперь бесхарактерная «Мария» подпала под влияние Фаусты. Конечно, королева готова была кинуться на помощь своему любовнику. Но ей не хватало решимости, и она посмотрела на Фаусту, чтобы убедиться, что и та одобряет совет Леоноры. А Фаусте было очень выгодно, чтобы ее враги грызлись между собой, ослабляя позиции друг друга, и поэтому слова Галигаи вовсе не привели ее в восторг. Совет Фаусты казался вполне разумным:

— Подождите, мадам, подождите немного. Надо любой ценой избегать публичных споров между вами и королем. Негоже матери и сыну делить власть. Он все-таки король, хотя правите вы. Наедине он выслушает от вас все заслуженные упреки. А на людях надо сдерживаться. Вы вмешаетесь, если Его Величество совсем забудется. Потерпите.

И на этот раз Мария Медичи согласилась с Фаустой.

Леоноре пришлось смириться. Но она без труда поняла, что заставило Фаусту дать такой совет. И украдкой бросила на нее злобный взгляд, который говорил, что, когда Галигаи снова войдет в силу, она все припомнит герцогине Соррьентес — и тогда сопернице несдобровать.

Враги Кончини хорошо видели, что королева делает слабые попытки вмешаться. Заговори она сейчас как правительница — и король бы уступил. Но Мария Медичи так и не защитила своего фаворита. Не смея открыто выражать свою радость, недруги маршала улыбались, и глаза у них горели хищным огнем.

Прибежавшие на зов короля приближенные встали теперь у него за спиной, готовые ко всему. Как и Леонора, они пытались раздуть пламя, потихоньку давая Людовику воинственные советы.

— Смелее, сир! — возбужденно шептал ему Люинь в правое ухо. — Смелее! Вы затравили зверя! Не дайте же ему уйти, черт возьми! Спускайте собак!

— Сир! Сир! — стонал Монпульян в левое ухо. — Одно только слово — и я заколю кинжалом этого итальянского борова.

— Раз уж вы позвали Витри, — дышал в шею короля корсиканец Орнано, — прикажите арестовать Кончини, чтобы раз и навсегда разделаться с этим альковным лакеем.

Молчал только Витри. Он стоял бесстрастно, как солдат, застывший по команде «смирно». Но глаза у него горели, как раскаленные угли, а рука нервно сжималась в кулак: капитану не терпелось схватить ненавистного фаворита за шиворот…

Пардальян, сохранявший внешнее безразличие, на самом деле увлеченно наблюдал за бурным развитием событий, вызванных его появлением. Временами шевалье посматривал на Фаусту и язвительно улыбался. Покачивая головой, она отвечала ему такой же улыбкой, давая понять, что вызов принят и Пардальяна ждет ответный удар.

Кончини выглядел скверно. На губах у него выступила пена, как бывало, когда его гнев доходил до неукротимого бешенства. Маршал чувствовал себя, как затравленный зверь. В милости Марии Медичи он не сомневался. Но жизнь его висела на волоске. Одно его неосторожное слово или движение — и все враги бросятся на него с кинжалами. И никакие лейтенанты ему уже не помогут…

Мы знаем, что Кончини был далеко не робкого десятка. Сгоряча он решил даже принять бой. Но силы были слишком неравны. Сопротивление означало бы самоубийство. А маршал д'Анкр страстно любил жизнь и отнюдь не спешил с ней расстаться. Да, он должен был смириться. Только так еще можно было спасти свою шкуру, а это самое главное. В остальном фаворит полагался на Марию Медичи. И, не колеблясь, он предпочел позор смерти.

Будучи гениальным актером, итальянец блестяще сыграл роль невинной и покорной жертвы. Почтительно и даже униженно склонившись перед монархом, Кончини с трогательным достоинством — которое многие, в том числе и Людовик, приняли за чистую монету — смиренно пожаловался:

— О, как обидно, как больно!.. Человек всего себя отдает беззаветному служению своему королю. — но если такой человек немного перестарается, с ним обходятся как со злейшим врагом!

Следует заметить, что у Людовика и в мыслях не было устраивать жестокую расправу над Кончини, как советовали ему его приближенные. Хоть он и был юн, ему было понятно, что не пришло еще время властвовать единолично. Ему предоставилась возможность унизить фаворита, и он поспешил ею воспользоваться. Ничего больше король не хотел. Ему даже показалось, что он немного перегнул палку. И надо признать: он действительно перестарался.

Ложное смирение Кончини польстило самолюбию подростка. И он благоразумно довольствовался этим частичным успехом. Кроме того, Людовик был достаточно умен, чтобы сообразить, что покаянные слова маршала давали ему блестящую возможность отступить, не ударив лицом в грязь.

Властным взглядом он заставил друзей замолчать. И милостиво ответил фавориту:

— Пожалуй, я слишком погорячился, признаю. Я молод и несдержан. А вы не хуже меня знаете, господин маршал, что излишнее рвение может быть таким же вредным, как и преступное равнодушие. Однако Бог милостив — и я не хочу забывать ваши заслуги и принимаю во внимание похвальность вашего намерения. Забудем об этом, господин маршал.