Жить и помнить - Иван Свистунов

А артиллерийская подготовка почему-то задерживалась. И хотя он не боялся предстоящего боя, все же втайне надеялся: может быть, отложили на завтра?

Но едва Станислав подумал, что впереди у него могут быть еще одни бесконечные сутки траншейной спокойной жизни, как справа, на опушке стоящего за спиной леса, нарастая и ширясь на весь мир, загремел гром, заклубился дым, взметнулась пыль.

— Что такое? — не понял Станислав.

Сзади послышался чей-то веселый голос:

— Русская «катюша»! Ура!

Моральный дух бойца… Из многих факторов складывается он: любовь к родной земле, ненависть к врагу, верность присяге. Твердый язык боевого приказа, горячее напутственное слово командира, чувство локтя…

Но кто знает, кто изучил и взвесил, какую роль в определении морального духа воина играет залп реактивной артиллерии? Заговорили «катюши». Такая сила, такая сокрушающая мощь была в их залпах, что душу охватила твердая уверенность: враг будет уничтожен!

Солдаты в траншеях вскочили на ноги, начали бросать вверх пилотки, старались перекричать реактивный гром:

— Hex жие Польска!

На бруствере блиндажа, где помещался НП дивизии, Станислав увидел высокого офицера в плащ-накидке. С биноклем в руке, худой, с запавшими глазами и глубокими складками у рта, он стоял на виду, хотя вокруг рвались мины и очереди крупнокалиберных пулеметов резали землю.

Станислав узнал: командир дивизии. Сутулясь и втягивая голову в плечи, к нему подбежал офицер, видимо адъютант, и что-то проговорил горячо и взволнованно. Командир отрицательно покачал головой и снова поднес к глазам бинокль.

Станислав был слишком далеко и не расслышал, что говорил адъютант и что ему ответил командир. Все же готов был побиться об заклад, что правильно понял ответ командира:

— Я должен все видеть, должен знать, как сражаются мои солдаты. И солдаты должны меня видеть.

Дембовский угадал. Между командиром и его адъютантом произошел именно такой разговор.

Может быть, с точки зрения уставов, наставлений, простого благоразумия и осторожности командир дивизии поступил опрометчиво. Он не имел права рисковать, подставлять голову под вражеские пули. По-человечески же командир был прав. Солдаты в таком бою, в первом бою, должны были его видеть, должны были знать, что он с ними. Во всяком случае, Станислав с радостью видел командира спокойно стоящим под огнем, сосредоточенно делающим свое дело.

В это время где-то сбоку раздался крик:

— Вперед! Бей!

Станислав и все, кто были вокруг, сорвались со своих мест. Переваливались через край бруствера траншей, вскакивали на ноги и, размахивая автоматами и крича что-то оглушительное, сливающееся в один угрожающий вой, наперегонки побежали вперед, к реке.

Бежать было трудно. Низкий луг после осенних дождей совсем раскис, легкий предутренний холодок лишь сверху схватил его тонкой коркой. Сапоги вязли, бледная болотистая трава хватала за ноги. Станислав споткнулся и с размаху шлепнулся оземь. Пока поднялся, пока вытер рукавом автомат, оказалось, что вперемешку с солдатами его взвода бегут, падают, поднимаются и снова бегут русские солдаты. Их короткие шинели и пилотки с красными звездочками были и рядом, и впереди. Вокруг слышались крики на русском и польском языках.

Станислав не понимал, почему так получилось, не знал, кто виноват в том, что смешались русские и польские подразделения. Догадывался: произошла путаница, ошиблись командиры, и их ошибка затруднит управление войсками.

Но предаваться размышлениям не было времени. Сами командиры напутали, сами пусть и разбираются. Что же касается его лично, то он был рад такой оплошности: всегда хорошо, когда рядом надежные товарищи!

…В то утро служащие железнодорожной станции Тересполь и немногочисленные пассажиры, ожидающие поезда, видели, как по перрону из конца в конец, словно нанятый, битый час ходит высокий мужчина в светлом макинтоше и летней шляпе, несколько сдвинутой на затылок. Человек цивильный, а ходит по-военному: ать, два! Сразу видно — чем-то озабочен. Тоже ожидает поезда. И конечно, московского!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Бой

Дорога, дорога! Мчится поезд. Сидит у окна Петр Очерет.

А за окном по обеим сторонам железнодорожного пути — лес. Тот самый лес. Смоленский. Белорусский. Прифронтовой.

Прифронтовой!

Сколько дней и ночей моей жизни прошли в прифронтовом лесу! Добротная, сосновой свежестью дышащая землянка, с нарами из еловых веток, с вещевыми мешками и противогазами в головах, с автоматами под боком. Печурка с домашним потрескивающим теплом, котелки с ароматным борщом и вкуснейшей из всех деликатесов мира армейской гречневой кашей. Крупнокалиберная гильза, заправленная бензином с солью для освещения, пайковый табачок в кисете, прибывшем в посылке от неизвестной сердобольной — и, конечно, незамужней — ткачихи из славного города Иваново.

И среди засасывающего ночного забытья резкое, как выстрел в упор:

— В ружье!

Посмотреть сверху — лес как лес. Летом — в зарослях орешника, ельника, черемухи. Зимой — в медвежьих непролазных сугробах. Дичь. Безлюдье. Покой.

Но приглядись получше — и увидишь жизнь за каждым кустом, под каждой березой и сосной.

Домовитый дымок скрытно стелется среди стволов — в походной кухне готов солдатский обед. Парикмахер в белом маскировочном халате, напяленном прямо на полушубок, на пеньке разложил свой льдисто поблескивающий инвентарь. Направляя на толстом солдатском ремне, привязанном к суку, слепящую бритву, мечет в лесную глушь веселые солнечные зайчики.

Рядом пристроился ларек военторга со своим нехитрым ассортиментом: расчески, зажигалки, подворотнички, зубной порошок, почтовые открытки.

Дальше — полковая передвижная чайная (где вы теперь, веселые и не очень покладистые подавальщицы Катя и Люся?). А дальше — полевая почта, банно-прачечный отряд…

Передовая рядом. За тем лесом — смерть. Здесь же — и галеты к чаю, и треугольники солдатских писем, и натужный стук движка «дивизионки», и на поляне выступление армейского ансамбля песни и пляски:

Часы пока идут,И маятник качается,И стрелочки бегут,И все, как полагается…

Жизнь как жизнь. Бритье по утрам. Котелок пшеничного супа. Сухари, судя по зубокрушительной окаменелости, заготовленные еще задолго до войны, впрок. Фронтовая, типографской краской пахнущая «Красноармейская правда» с новой главой о похождениях своего в доску парня Василия Теркина.

Даже темного стекла (тоже, видать, довоенные) бутылки боржоми, бог весть какими неисповедимыми путями и стараниями какого ошалевшего интендантского начальства завезенные с далекого Кавказа в разбомбленный и снарядами изувеченный прифронтовой смоленский лес.

В соседней землянке молодой, фронтовой хрипотцой тронутый голос выводит уже запрещенную (Осиков, не ты ли постарался?) песню:

Ты сейчас далеко-далеко,Между нами снега и снега.До тебя мне дойти нелегко,А до смерти — четыре шага.

Прифронтовой лес!

Я и сейчас помню, как шла ты между елей протоптанной тропинкой в свой блиндаж. Солдатская неподогнанная короткополая шинелишка, подпоясанная брезентовым ремнем, солдатская шапка-ушанка с нелепыми завязками, шершавые кирзовые сапоги с порыжевшими болтающимися голенищами.

Как я смотрел тогда тебе вслед! Оглянись!

Дойди вон до той сосны и оглянись!

Дойди вон до того поворота и оглянись!

Оглянись! Что тебе стоит! Может быть, я вижу тебя в последний раз. Может быть, в последний раз вижу женщину. Может, утро завтрашнего дня встречу на ничейной полосе. Упаду навзничь, разбросаю руки, и колючие снежинки не будут таять на моем мертвом лице. Оглянись!

Не услышала.

Не оглянулась.

За окном лес. Тот самый, прифронтовой…

Давно зажили, зарубцевались на березах и кленах раны от осколков, поднялся густой молодняк на тех прогалинах, где прятались блиндажи, заросли тропки, пробитые в штаб, на кухню, в санчасть.

Скоро Брест, Граница. А там — Польша. И Станислав.

«Где я перший раз его побачив? — припоминает Очерет. — Под Ленино, в то самое утро…»

Медленно, не торопясь течет в пологих, камышом и осокой поросших берегах река Мерея. Потухшие кленовые и березовые листья, отбушевав, отпылав, плывут вниз по течению, да пролетит над речкой последняя паутинка, напоминая, что и бабье лето прошло. Тихо и пусто в посветлевшей рощице после листопада. Умолкли птицы. Только ветер шебуршит в оголившихся кустарниках да упругой рукой треплет пригорюнившиеся пожухлые травы.