Жить и помнить - Иван Свистунов

Не успел старший сержант Очерет решить, следует ли ждать здесь дальнейших указаний начальства или добираться к школе, где расположился штаб, как неожиданно на деревню обрушился массированный огневой удар. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет, загремели пушки. Мины рвались с озлоблением, словно мстили за отступление. Тяжелые снаряды, как кувалды, били вытоптанные огороды, перепуганные голые сады, вздымали в воздух разорванную землю. Видно, гитлеровцы решили ночевать в деревне.

— Ложись! — выдохнул Очерет и упал на землю.

Соломенный навес трепыхался от взрывной волны, и трухлявая солома, как перья, летела во все стороны. Вначале снаряды рвались в центре Тригубова, где было кирпичное здание школы. Но вот один снаряд упал невдалеке от навеса. Земля, щепки, солома рванулись вверх, и на мгновение стало тихо. Оглушило. Они лежали рядом, ничком, притрушенные соломой, уткнувшись носами в мокрую, вздрагивающую от ближних и дальних разрывов землю. Ждали следующего разрыва. Но новый снаряд упал уже метрах в пятидесяти от навеса. Очерет поднял голову, протер запорошенные глаза:

— Подъем, хлопци! Треба кудысь в яму ховаться.

Станислав приподнялся, но Бочарников продолжал лежать не шевелясь, все в той же позе, словно к нему не относились слова старшего сержанта.

— Рядовой Бочарников! — сердито окликнул Очерет. Но солдат не шевельнулся.

С перехваченным дыханием Петр бросился к Бочарникову, рывком перевернул его на спину. От виска по бледной небритой щеке солдата проворно бежал алый ручеек, словно под пилоткой среди свалявшихся русых волос забил маленький родник. Петр прижал пятерню к виску Бочарникова, пытаясь нащупать и зажать то место, откуда бил кровавый родник. Ладонь сразу стала мокрой, липкой, а кровь все сочилась между пальцев. Она была еще теплая, но лоб Бочарникова уже тронул холодок.

Хотя Петр понимал, что Бочарников мертв, все же он машинально прижимал ладонь к его виску, надеялся, что его собственная кровь и теплота смогут перейти в мертвое тело солдата.

Тяжелый снаряд разорвался поблизости, и упругая взрывная волна сорвала навес, под которым они только что подкреплялись, и с силой швырнула оземь.

Надо уходить! Очерет огляделся и заметил за сгоревшей хатой бурый бугорок — не иначе бруствер блиндажа или дзота.

— Айда! — крикнул он Станиславу и на полусогнутых бросился к бугру. Но, не пробежав и полпути, остановился. Нестерпимой показалась мысль, что Бочарников, пусть мертвый, один остался лежать там и по его мертвому телу будут бить осколки, его, мертвого, будет швырять взрывная волна, кропить осенний холодный дождь, засыпать пожухлая листва.

Пригибаясь, глубже втягивая голову в плечи, Очерет вернулся к тому месту, где остался мертвый солдат. Подхватив Бочарникова под мышки, поволок к бугорку. Для них еще там могло быть спасение, но для Бочарникова теперь всюду была только могила.

2. Побратимы

Скоро Брест. Пора бы уже и чемодан уложить, и побриться, и в вагон-ресторан заглянуть — воркутинцы сколько раз приглашали. Но Очерет словно боится оторваться от окна, боится, что порвется, как провод полевой связи, череда воспоминаний…

…Небольшой рыжий бугорок и впрямь оказался блиндажом, и, надо отдать должное старательным и толковым немецким саперам, отличным блиндажом. Крыша чуть ли не в шесть накатов из добротных дубовых бревен. Стены аккуратно обнесены сосновыми, июльским зноем и медом пахнущими шалевками. Две удобные амбразуры для станковых пулеметов с широким охватом впереди лежащей местности. Не забыли гитлеровцы и столик в уголке соорудить, и скамью приладить, и камелек кирпичный сложить — все обдумали. Умели, гады, строить! Видно, рассчитывали, хваленые аккуратисты, здесь всю зиму кофей пить да наши русские яйки-млеки жрать.

Как бы не так!

Теперь блиндаж был пуст, если не считать одного гитлеровца, повалившегося грудью на станковый пулемет и обхватившего его загребущими руками. Словно и мертвый не хотел расставаться со своим оружием.

Труп Бочарникова Очерет положил на скамью и своей пилоткой — пилотка Афанасия осталась под навесом — прикрыл его неподвижное лицо. У живого Бочарникова в уголках рта всегда гнездилась хитрая усмешечка. Ее не любил Петр. Но сейчас лицо убитого было спокойным, строгим. Казалось, он узнал что-то такое, чего не знает никто другой, но до поры он хранит свою тайну.

Гитлеровского пулеметчика Петр за ноги отволок о угол, чтобы не мешал. Только неприятно было, что мертвый фашист лежал рядом с Бочарниковым и тем самым как бы порочил бойца, в чем-то сравнялся с ним. Лучше бы вытащить гитлеровца наружу, да не хотелось зря рисковать: снаряды и мины рвались невдалеке, то и дело встряхивая блиндаж так, что за стенной обшивкой по-мышиному шуршала сухая земля.

Первым долгом Очерет осмотрел амбразуры. Место для блиндажа гитлеровцы выбрали ловко. Из амбразур просматривалась вся деревня. Старший сержант увидел кирпичное с черными подпалинами здание школы с выбитыми окнами и наполовину сорванной крышей — стропила торчали, как ребра у доходяги-язвенника, и черную плешь пожарища, где еще стлался вялый, дождливой мелочью притрушенный дымок; и две вербы у въезда в деревню со срезанными верхушками — осколки постарались. На спуске к реке рвались вражеские снаряды, и комья рыжей глины широким веером взлетали на воздух. Петр даже рассмотрел кошку, ошалело метавшуюся от хаты к хате. И остался доволен осмотром. Все же лучше сидеть в блиндаже, чем валяться где-нибудь в канаве под открытым небом, где тебя запросто продырявят, как мишень на стрельбище.

— Порядок! Туточки и будем загорать. Но на всякий пожарный случай к обороне подготовиться треба. Як казала одна тетка: береженого и бог береже. — Кивнув в сторону станкового пулемета, спросил Станислава: — 3 циею штукою управишься?

— Попробую!

Станислав осмотрел пулемет. Он был целехонький, только взрывной волной чуть покарябало и сдвинуло с места.

Петр еще раз внимательно осмотрелся, как шахтер в забое, заступая в смену. В углу блиндажа под плащ-палаткой сложены патроны для пулемета, в стене в специальном углублении торчат гранаты, на столике лежат консервные банки: сгущенное молоко, кофе, колбаса, ветчина.

— Стервецы! Як у тещи на именинах, расположились. Без ветчины — ни шагу.

По тому, как сосредоточенно возился Станислав у пулемета, как прилаживался, раскладывал боеприпасы, Петр заключил, что на этом участке круговой обороны полный порядок. От сердца немного отлегло. Конечно, лучше было бы, если бы в таком пиковом положении вместе с ним оказался кто-нибудь из своих ребят. Но теперь об этом и думать нечего, да и поляк вроде парень подходящий.

Очерет проверил свой автомат, пересчитал немецкие гранаты. Восемнадцать. Жить можно!

— Чи пан, чи пропав — двичи не вмираты!

Внезапно артиллерийский налет прекратился. Тишина наступила гнетущая, пожалуй, хуже любого обстрела. Только далеко в небе гудел авиационный мотор: нахальная «рама» кружится, высматривает, выведывает. От ее гуда на душе становилось еще муторней.

— Должно, знову полизуть, — предположил Очерет. Хотя не в первый раз приходилось ему ждать немецкой атаки, но, видно, есть на земле вещи, к которым нельзя привыкнуть. Под ложечкой похолодело, как от мятной конфетки.

Станислав угрюмо припал к пулемету. Может быть, этому немецкому блиндажу суждено стать его могилой! Но страха не было. Просто было обидно: не дойдет он до Польши, не увидит аиста на крыше одинокого фольварка, не почувствует в руках порывистую, нетерпеливую дрожь отбойного молотка, не расцветет над головой светлое небо, когда подъемник после ночной смены вынесет клеть на-гора, не услышит по утрам на пустынных еще улицах города стук тяжелых шахтерских башмаков, спешащих на утреннюю смену.

Из всех желаний, одолевавших Станислава Дембовского, самым сильным, все затмевающим было одно: бить гитлеровцев! Убить десяток, пятерых, хотя бы одного — сколько сможет! Отомстить им за все, что они сделали с ним, с его семьей, с Польшей!

Желание мстить было сильней страха, сильней надежды спастись, уцелеть, выжить. С напряжением всматривался Станислав в тот клочок мира, что виден был в амбразуру: пусть только полезут!

Очерет не ошибся. Из-за поворота медленно выдвинулась серо-грязная туша «фердинанда» и, осторожно перебирая гусеницами, не доверяя русской земле, по которой ползет, двинулась к реке.

— Нехай ползе, трасця его матери! — выругался Очерет. — Там наши хлопци пидкують, — Сердито сплюнул, понимал: против брони самоходки с пулеметом соваться нечего.

Неуклюже, переваливаясь на ухабах, как беременная баба, самоходная установка медленно ползла по дороге, а за ней отарой, сутулясь, прижимая к животам автоматы, шли по грязи гитлеровцы. Шли вразброд, озираясь по сторонам, и Петру показалось, что все они на одно лицо: рыже-грязные, немытые. Верно, страх делал их такими!