Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

мастеру. Поскольку стоимость рабочей силы была столь высока по сравнению с английской, сообразительные молодые американцы, такие как Эванс, сразу же попытались разработать машины, которые позволили бы сократить использование ручного труда. Как и другие изобретатели средней руки в те годы, Эванс, начав изобретать что-то одно, быстро придумывал другие машины для экономии времени и денег. Сначала он разработал чесальную машину для расчёсывания волокон для прядения, а затем — зернодробилку, которая привела к созданию полностью автоматизированной мукомольной мельницы, установив стандарты мукомольного производства для нескольких следующих поколений. После 1800 года он сосредоточился на самом важном своём изобретении — паровом двигателе высокого давления. В 1806 году он открыл свой завод Mars Works в Филадельфии и в течение последующего десятилетия руководил строительством десятков паровых машин и котлов, которые стали движущей силой большинства пароходов и фабричных машин по всей стране.

Томас Бланшар родился в Саттоне, штат Массачусетс, в 1788 году. Ему не нравилось ни фермерство, ни то небольшое образование, которое он получил, но, придумав в тринадцать лет машину для очистки яблок, он рано проявил склонность к изобретательству. Работая в мастерской своего старшего брата, он создал устройство для подсчёта галстуков, а позже — станок, который резал и направлял пятьсот галстуков в минуту, который ему удалось продать за пять тысяч долларов. Опыт Бланшара, как и других изобретателей средней руки тех лет, показывает, что большинство многочисленных изобретений того времени основывались не на редких технических знаниях или обширных финансовых ресурсах, а на общедоступных знаниях, которые обычный рабочий, обладающий некоторой изобретательностью и скромным капиталом, мог применить для решения конкретной задачи. Среди многочисленных изобретений Бланшара самым важным был его необычный токарный станок, позволявший изготавливать деревянные детали неправильной формы, в том числе ружейные приклады. Он получил более двух десятков патентов на свои многочисленные изобретения.

На фоне примеров того, как такие люди среднего достатка становились богатыми и успешными, трудно было думать о научном образовании иначе, чем о средстве высвобождения индивидуальных талантов для получения прибыли, которая все чаще становилась материальной. В Европе, отмечал North American Review в 1816 году, богатство было необходимым условием для новых открытий в науке. В Америке же «мы делаем всё это как средство для приобретения богатства». Не обладая «крупными учреждениями и обширными фондами» европейцев, американцы, сказал Джейкоб Бигелоу в своей инаугурационной лекции 1816 года в качестве Румфордского профессора применения науки к полезным искусствам в Гарварде, в корне изменили природу и социологию научных исследований. В Европе отраслями физических наук «занимались учёные мужи», заинтересованные в абстрактной теории. В Америке, напротив, наукой занимались обычные «изобретательные люди», которые, «не стремясь к славе» и обладая «духом предприимчивости и настойчивости» и «талантом изобретательства», в основном «ставили своей целью полезность». Следовательно, говорил Бигелоу, который в дальнейшем развил то, что было названо технологической наукой, «у нас было мало учёных, но много полезных людей», что «дало нам право называться нацией изобретателей».

Эта нация изобретателей создавала новых героев. Ещё в 1796 году английский автор популярных в США детских сказок утверждал в сказке под названием «Истинный героизм», что великими людьми современности больше не могут быть «короли, лорды, генералы и премьер-министры», которые определяли общественную жизнь в прошлом. Вместо этого настоящими героями теперь становятся те, кто «изобретает полезные искусства или открывает важные истины, которые могут способствовать комфорту и счастью ещё не родившихся поколений в далёких уголках мира». Это было послание, на которое американцы с готовностью откликнулись, к большому отвращению федералистов. «Изобретатели и талантливые рабочие, несомненно, важны, — заявлял один из авторов «Порт фолио» в 1810 году, — но если мы увенчаем гражданским венком каждого удачливого патентообладателя парового двигателя или чесальной машины, каждого благоразумного спекулянта мериносами или феццанскими овцами, то какие почести мы оставим для мудрости и добродетели?»

К началу XIX века технологии и процветание приобрели для американцев то же возвышенное и нравственное значение, которое Просвещение отводило классическому государству и ньютоновской Вселенной. Илай Уитни, изобретатель хлопкового джина, и Роберт Фултон, создатель парохода, стали национальными героями для сотен тысяч ремесленников и других жителей страны, которые работали руками. Дороги, мосты и каналы оправдывались тем, что они способствуют «национальному величию и индивидуальному удобству», причём эти два фактора теперь были неразрывно связаны. Не добродетель или общительность удерживали вместе этот беспокойный и ссорящийся народ, сказал архитектор и экономист Сэмюэл Блоджетт в 1806 году; это была торговля, «самый возвышенный дар небес, с помощью которого можно гармонизировать и расширять общество». Если Америке суждено «затмить величие европейских наций», то это не должно было произойти в старосветских терминах Гамильтона о создании великой и могущественной нации; это должно было произойти в новых джефферсоновских терминах Америки: в её способности содействовать материальному благосостоянию своих простых граждан.

На первых порах многие представители революционной элиты, включая Бенджамина Раша, Ноя Уэбстера и Фрэнсиса Хопкинсона, непреднамеренно способствовали популяризации и вульгаризации культуры. Многие из них нападали на изучение «мёртвых языков» — греческого и латыни — как на отнимающее много времени, бесполезное и нереспубликанское занятие, не осознавая непредвиденных последствий своих нападок. По словам Раша, изучение греческого и латыни в Соединённых Штатах «нецелесообразно в особой степени», поскольку оно ограничивает образование лишь немногих, в то время как на самом деле республиканизм требует, чтобы все были образованными.

Однако когда некоторые из этих восторженных джентльменов-республиканцев начали осознавать популистские и антиинтеллектуальные результаты этих нападок на либеральное образование, они начали сомневаться в своих словах. Даже Раш, хотя и сохранил свою неприязнь к языческой классике по религиозным соображениям, к 1810 году пришёл к пониманию того, что «учёное образование» должно снова «стать роскошью в нашей стране». Если плата за обучение в колледже не будет немедленно повышена, говорил он, то «значительный рост благосостояния всех классов наших граждан» позволит слишком многим простым людям, особенно простым фермерам, оплачивать обучение в колледже для своих сыновей «с большей лёгкостью, чем в прежние годы, когда богатство было сосредоточено главным образом в городах и у учёных профессий». Одно дело, когда практические знания «чтения, письма и арифметики… должны быть обычными и дешёвыми, как воздух», — говорил Раш; в республике этими навыками должен обладать каждый, и «они должны быть своего рода шестым или гражданским чувством». Но совсем другое дело — гуманитарное образование в колледже. «Если оно станет всеобщим, это будет так же разрушительно для цивилизации, как всеобщее варварство».

Раш пришёл к выводу, что принятие либерального образования средними слоями коварно выхолащивает его целостность, не давая никому опомниться. На самом деле средние слои