Фантастические тетради - Ирина Ванка

В связи с этим возникает следующий вопрос: имеют ли возможность фактуриалы самостоятельно повлиять на свою судьбу, — мы возвращаемся к тому, с чего начали, — к исторически адекватному самовосприятию. Потому что «фактуриал» — вовсе не означает «глупый», так же как «бонтуанский фактуриал» — вовсе не означает «зомбированый». На определенном этапе развития опекаемые аборигены вполне способны проанализировать окружающую обстановку и выдвинуть пару здравых гипотез относительно своего «зависимого» положения. С той поры белые пятна истории начинают восприниматься как должное, а вся ответственность за их белизну автоматически перекладывается на совесть творцов. Фактуриалам еще не известно, что один из самых предрассудочных опекунских догматов гласит: без ясного исторического прошлого никакого толка с цивилизации не будет. И дело тут не в чьей-то глупости, а в том, что конкретные факты истории надо просто знать, никакое моделирование здесь не заменит конкретной ясности фактов — цивилизация слишком тонкая логическая фигура, чтобы доверять интуиции и расчету. Но покуда эти «пятна» существуют, ни один процесс не может быть объективно, адекватно оценен. Ни изнутри, ни снаружи, ни с продольного, ни с поперечного сечения, ни под каким углом, ни в каком масштабе. Это я не к тому, что человечество никогда не узнает истинной истории Земли. Это и так понятно. Просто ни одному нормальному гуманоиду не понять, на что рассчитывают фактурологи-бонтуанцы, решая заведомо неразрешимую задачу. И существует ли, хотя бы на теоретическом уровне, цивилизация, способная решить для себя все вопросы так называемого апогея. Да и не абстракция ли этот апогей?

Теперь самое время переходить к следующему бонтуанскому предрассудку, что цивилизация, как таковая, способна существовать лишь ради самой себя и не способна преодолеть барьер воображаемого совершенства, за которым эта глобальная самодостаточность утратит смысл. Но об этом в следующем фрагменте.

Глава 18

Маршрут экспедиции лежал лучом от дымового столба над вершинами скал, строго вперед, не сообразуясь ни с одной из сторон горизонта. Саим был спокоен и уравновешен, но не потому, что его способности удивляться к тому моменту оказались исчерпанными, а лишь оттого, что уверовал, наконец, в ту спасительную истину, что Альба — планета круглая, даже если суждено обогнуть ее — он все равно вернется в исходную точку и в другой раз уже не станет петлять, как заблудший сквозняк, а выйдет прямо на запах пепелища. Спокойствие Саима было столь глубоко и непоколебимо, что он, как последний босианин, дремал в седле, изредка нюхая воздух. Но сутки спустя в носу все еще стоял запах тумана и пробиться сквозь него могла лишь очень сильная вонь. Откуда взялся тот туман? Как он, Саим-фарианин мог влипнуть в такую неблаговидную историю, чтобы быть обязанным жизнью босианскому дикарю? Неужели ливень размыл Мертвые горы и ядовитые испарения теперь растекутся повсюду? Но в землях, по которым шла экспедиция, за все это время не пролилось ни капли дождя. Отмель была по колено верблюду, лысые кочки, облепленные гнилыми протухшими водорослями, высовывались из воды; то здесь, то там торчали обломки корабельных снастей. Как-то раз Саим заприметил вдалеке обглоданный корпус двухмачтового судна, сквозь «ребра» которого уже виднелось небо. Но он не стал будить Аладона, на всякий случай, — мертвые корабли вызывали тягостное чувство; скелеты мертвых кораблей — совсем никакого чувства не вызывали. Один из таких скелетов экспедиция чуть было не прошла насквозь. И прошла бы, если б потревоженный дух до полусмерти не напугал верблюдицу и та не угодила в подводную яму, чуть не свалив с себя поклажу. Аладон все равно не проснулся, и Саиму пришлось ровнять верблюжий хвост в направлении дымового столба, который вымазывал брюхо низкому облаку. Но облака над побережьем стояли неподвижно, с юга наползал туман, затыкая ветровые коридоры, и воздух был пропитал свежестью северных ледников, гнилой травой да сладковатым запахом древесной мертвечины.

Глупая верблюдица наскочила на острый камень, и Янца, выругавшись, как положено матерому погонщику, стала выбирать ровное дно.

— Чего топчемся? — удивился спросонья Аладон. Саим притворился спящим. Дождавшись, когда босианин угомонится, он вытянул из сумки компас и погрузился в сладкие грезы.

Неисправный прибор был единственным предметом, скрашивающим Саиму скитания и позволяющим с удовольствием коротать время. Остальные предметы, вытащенные из корабля, в сравнении с этим шариком казались пустяковыми безделушками. Среди них была пара нержавеющих кинжалов в кожаных ножнах, пустой футляр для линз, во много раз больше тех, что в самой большой подзорной трубе Бароля. На дне плетеного сундука Саиму посчастливилось найти металлическую катушку с изящной тесьмой. Эта катушка ловко умещалась в металлической капсуле снаряда, из которого древние мореходы вычистили начинку. Несколько разобранных и развинченных капсул, замшелых и изъеденных коррозией, он обнаружил там же, в то время как единственный целый так и остался навечно торчать из ствола на каменных разломах. В задней части корабля в полукруглом зале со сплошными окнами, среди груды разбитых коробок и опрокинутых стеллажей, он насобирал две горсти заточенных перьев и приготовленных к очинке перьевых наконечников из левого крыла пестрого селезня, которыми Бароль особенно дорожил и никому не доверял. Но птицы крупных размеров в окрестностях выруба давно перевелись. Даже мелкие ястребки, ощипанные Баролем, пешком убежали в босианские дебри. Их перья быстро портились и были жестковаты для письма по древесине, поэтому Саим не пожалел времени и сил на то, чтобы собрать все раскиданное по полу добро.

Ни приличной оптики, ни обрывка карты ему найти не удалось, будто до Саима на корабле не раз побывали банды мародеров, вычистили все до крошки, как вдруг, в самом темном, заплесневевшем углу проходного коридора, куда он угодил, поскользнувшись, его рука наткнулась на запаянный шарик, и душа замерла от волнующего ожидания, будто кто-то шепнул ему на ухо: «Наконец-то и ты… нашел что-то стоящее». С той поры Саим со своим трофеем не расставался даже во сне. Зато Аладон подхватил от него бессонницу и вот уже которую милю выбивался из сил, стараясь задремать.

— Выброси эту дрянь, — советовал он, — видишь, черная стена поднимается из тумана. Это и есть твоя Папалония.

Глава 19

Так вышло, что Саим, не имея причин отлучаться из фарианских прик дальше охотничьих угодий, не имел никакого практического представления ни о географии планеты, ни об исторических памятниках покинувших ее цивилизаций. Единственное место на Альбе, которое он знал лучше, чем родной выруб, — это Папалония. И то лишь благодаря своей фантазии да фанатизму Бароля. Благодаря его неистребимому анголейскому патриотизму Саим, вслед за своим другом, «излазал» Папалонские горы сверху донизу, по все галереям вырубов и подземелий. Каждый раз, представляя себе эту удивительную страну, он видел залитый солнцем склон горы, поросший диковинными цветами и травами, тенистые дорожки, выложенные ровным камнем, высокие двери и сводчатые окна, ведущие в просторные университетские классы. Он представлял себе горы — пестрый муравейник, насквозь пронизанный широкими переходами и винтовыми лестницами из белого мрамора от подвальных библиотек до обсерваторий на снежных вершинах. По этим лестницам должны были ходить высокие люди в университетских халатах с книгами в руках, они должны были собираться у теплых фонтанов, у каскада бассейнов, выложенных мозаикой, вести ученые разговоры и посвящать в студенты вновь прибывающих фариан. Но вместо этого упоительного пейзажа прямо на них выдвигалась черная скала. Неприступная и чужая, как берег ледяного океана. Ни одного зеленого пятна на мертвом полотне крутого склона, лишь белесые русла водопадов, стекающих с талого ледника.