Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

рукописей: послал заявление в Ковну, что я готов пожертвовать весь архив и библиотеку для будущего еврейского университета, и просил распорядиться о перевозке этого дара в качестве дипломатического багажа, свободного от контроля; но из этого ничего не вышло.

Только в начале 1922 г. вопрос о моей визе вступил в решительную стадию. Перед этим я с отчаяния написал письмо на имя Ленина с просьбою дать мне то право, которым он сам когда-то воспользовался, оставив царскую Россию: право эмиграции. Письмо я отослал одному московскому другу с предложением позондировать почву в «сферах» вместе с раввином Я. Мазэ и, если будут шансы на успех, передать мое «прошение» по назначению. Друзья, однако, не нашли удобным прибегнуть к этой радикальной мере, и обещали воздействовать на Литовскую миссию и на Комиссариат иностранных дел. Последний затребовал отзыва комиссара просвещения проф. Покровского{716}, большевистского историка. Я послал Покровскому письмо с признанием, что я не разделяю теории исторического материализма и именно поэтому должен издавать свои труды за границей. Я очень опасался, что этот фанатик марксизма может повредить мне, но как мне сообщили со стороны, его отзыв оказался благоприятным: пускай, мол, уйдет, если не признает нашей веры. Однако тут дело вступило в самую опасную стадию: оно. было передано на рассмотрение ВЧК, Всероссийской Чрезвычайной комиссии, которая тогда преобразовывалась в ГПУ (Государственное политическое управление). Тут не могли не знать о моих антисоветских убеждениях: ведь в начале большевизма я открыто выступал против него в печати и в собраниях; кроме того, могли напакостить доносчики по профессии, члены еврейской секции коммунистической партии (Евсекции), от которой зависело также разрешение на вывоз моего архива. Было еще и формальное препятствие: считать ли меня уроженцем Белоруссии или Литвы, так как в первом случае я не мог бы оптироваться в Литве. Все это задерживало ответ на наше ходатайство, вызывало ряд колебаний, которые на моем настроении отзывались катастрофически. Я себя так плохо чувствовал, что еще осенью должен был уехать на некоторое время в дом отдыха для ученых в Царском Селе.

Я бы, может быть, не выдержал этого мучительного состояния человека, который больше полугода сидел на своих упакованных чемоданах в ожидании отъезда, если бы мне не пришла в голову спасительная мысль. Заниматься научной работой не было возможности, когда моя специальная библиотека была уже запакована, и я решил писать черновик моих воспоминаний, чтобы путем «интеграции» души спасти ее от гнета повседневных впечатлений. Начал я писать летом 1921 г. и продолжал особенно интенсивно осенью и зимою, так что весною 1922 г. мне удалось довести автобиографию до конца 1910 г. Я буквально спас себя этим психическим лечением.

Наконец подошла весна освобождения. Мои друзья в Ковне, в особенности М. Соловейчик, не молчали. В конце февраля 1922 г. Соловейчик телеграфировал мне, что при торжественном открытии Литовского университета в Ковне министр просвещения огласил список первых профессоров и в их числе назвал меня как преподавателя еврейской истории. Теперь Литовская миссия в Москве могла уже действовать энергичнее. И тем не менее прошло еще полтора месяца, пока мой паспорт с визою вышел из недр ВЧК. Я его получил через литовского консула в Петербурге только в начале апреля.

Теперь оставалось решить вопрос о вывозе опасного архива и хоть небольшой библиотеки, без риска попасть в руки цензуры и в подвалы инквизиции. Случилось чудо. По особому ходатайству моих близких, петербургские власти освободили меня от обязанности тащить мой большой архив в здание цензуры на далекой Почтамтской улице и обещали прислать ко мне цензора на дом для осмотра рукописей в моем присутствии. К назначенному дню большой кожаный чемодан с рукописями был уже тщательно уложен. Внизу покоилось самое опасное: мои дневники последних лет, размещенные среди папок со всякими заметками и научными планами. Затем шел пласт старинных исторических документов, а над ними десять толстых фолиантов машинной копии моей «Всемирной истории еврейского народа». В полдень явился ревизор, студент университета с польской фамилией. Когда он мне представился, я его спросил, кем он приходится своему однофамильцу, известному польскому писателю эмиграции, другу Мицкевича, и так завязался исторический разговор. Затем я раскрыл чемодан, и перед глазами ревизора появился ряд внушительных фолиантов, которые я раскрывал, разъясняя ему их содержание в ответ на его вопросы. Явно проникнутый почтением к фолиантам истории и к их автору, молодой человек не стал рыться в нижних пластах и велел пришедшему с ним таможенному досмотрщику закрыть чемодан и наложить на него пломбы транзитного багажа до самой Ковны. То же сделал сам досмотрщик с большой корзиной вещей, почти не заглянувши в нее. Так благодаря тому, что власти не догадались послать ко мне опытного чекиста, был спасен не только мой архив с главным трудом жизни и дорогими реликвиями, по, может быть, и сам владелец их. Я один из очень немногих, которые рискнули вывезти из советской России рукописи и в особенности свои дневники. Благодаря этому я мог издать на нескольких языках за рубежом многотомную «Историю» и документировать настоящие тома воспоминаний.

В последние месяцы своего пребывания в Петербурге я получил возможность напечатать там и подготовить к печати некоторые отделы последнего тома моей «Истории», в которых даже советская цензура не могла найти ничего предосудительного: «Евреи в царствование Николая II» и главы из предшествующих эпох.

Эти предварительные заметки облегчат читателю понимание нижеследующих извлечений из дневников, которые дадут конкретную картину моих десятимесячных мук перед исходом из «дома рабства».

1921 г.

30 июня. Принял важное решение: не откладывать писания автобиографии до окончания всех литературных трудов, а писать ее в свободные промежутки между одной работой и другой, начиная с нынешнего дня. Надо торопиться, ибо неизвестно, оставит ли мне судьба время для автобиографии... Я уже начал писать первую главу: «Тени предков». Колеблюсь, писать ли по-еврейски или по-русски: и то и другое имеет свои достоинства и недостатки. В еврейском опять спор между национальным и народным языком.

1 июля. Жду со дня на день точных вестей из Москвы. Если право эмиграции будет дано, я предполагаю пожертвовать свою библиотеку и архив не здешнему Историческому обществу, существование которого сомнительно, а еврейскому Nationalrat Литвы для будущего еврейского университета. Книги и рукописи будут тогда спасены от гибели. Говорил об этом сегодня с литовским консулом, с которым заседал по делу о возвращении Литовской Метрики в Литву. Пока еще есть трудности. Очень мне по сердцу этот дар литовскому еврейству, среди которого, может быть, проведу остаток жизни. Еврейской России, кажется, не воскреснуть, далее после возрождения страны.

В