Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

тоски, тронувшее меня до слез. «Еще одно слово пожеланий — и слеза скатится», — пишет он в своем приветствии. «Мы встретимся» — где, когда: в Берлине, Литве или Палестине?..

26 мая. В томительном ожидании московского разрешения на выезд провожу целые дни в разборе личного и научного архива, отделяя то, что нужно взять с собою, от того, что оставляется здесь научным учреждениям... Очень много рукописей придется взять с собою для будущих работ. Для автобиографии придется забрать в качестве материала дневники и всю переписку, начиная с 1877 г. Вместе с готовыми манускриптами новой редакции «Всеобщей истории» это составит солидный груз. А как все это провезти при условиях полицейской цензуры?.. Приступаю к ликвидации имущества... Сильно заботит судьба библиотеки, четыре пятых которой придется здесь оставить.

29 мая. Ликвидация библиотеки. Составил каталог общей части для продажи. Тени четырех десятилетий толпились кругом, когда записывал названия книг с наклейкой. Так разрушаются пенаты...

9 июня. Из Москвы обнадеживают: скоро будет разрешение на выезд. И все же пока бумага не будет в руках, уверенности нет... Несколько дней рылся в пачках писем ко мне от 1877 до 1920 гг., выделяя из них литературную переписку по авторам. Приступил к делу с самыми разрушительными намерениями: уничтожить все личное, семейное, чтобы облегчить груз для переезда, но рука не поднялась, выбросил очень мало. Не мог решиться на уничтожение могил, где похоронены волнения, горе, радости двух поколений... Придется возить с собою много. Но как все это провезти через границу? При обязательности предъявления всех рукописей в цензуре пред отъездом, как уцелеют мои дневники последних лет?.. Вся надежда на поддержку Литовской миссии...

12 июня. М., доставляющий мне зарубежную литературу, принес вчера книжку «Русской мысли», возобновившейся в Софии под прежней редакцией Струве{715}. Отрадно одно: далее консервативные русские люди наконец поняли, что большевизм — истинно русская, национальная революция... Пусть не путают в эту революцию всех евреев на том основании, что Троцкие и Зиновьевы ассимилировались душою с Разиными и Пугачевыми. И все-таки это не избавит евреев при реставрации России от кровавой мести той же красной России, которая тогда почернеет.

18 июня. …«Покидаю Россию навсегда» — эти написанные сегодня слова закрепляют мое прощальное настроение. Хотелось бы проститься непосредственно со всем, с чем связана была моя жизнь в стране исхода. С каким святым волнением поехал бы теперь старой дорогой Двинск — Витебск — Смоленск — Мстиславль, ходил бы по улицам родного города, вошел бы в синагогу и на «биме» тихонько воскресил бы слезы юности, крепко пожал бы руку помнящему меня старцу, поплакал бы на могилах деда, отца, матери. Но изволь теперь ехать туда и доехать живым!..

21 июня. Последние дни прошли в непрерывной «архитектурной» работе, перестраивал план «Всеобщей истории» из шеститомного в десятитомный. Два мотива: а) при новом делении книга лучше располагается по эпохам, с гармоническим расположением циклов по группам томов («Восточный период», «Западный период», «Новейшее время»); б) это удобно в издательском и техническом отношении... А между тем становится страшно: 10 томов! Сколько лет нужно на печатание такой энциклопедии!

Решительной вести (из Москвы) все нет и нет. Нелегко дается право эмиграции, право быть изгнанником...

25 июня. Наконец вести из Москвы: «Советское правительство неохотно отпускает за границу своих граждан». Конечно, тюремное начальство неохотно отпускает. Советуют запастись терпением и ждать.

29 июня. Новая катастрофа надвигается на Россию. Страшный неурожай на Волге. В Самаре, Саратове, Нижнем нет хлеба, люди мрут массами от голода и холеры. Говорят, Ленин мечется в отчаянии, готов идти на самые крайние уступки... Может быть, предстоящий год будет годом крушения большевизма, по что придет ему на смену?..

А там на Западе, куда стремлюсь, как там проходит грозный кризис после всемирного потопа? Тяжело и там, но все же не растоптаны там высшие достижения культуры и цивилизации.

Глава 67

Муки исхода из «дома рабства» (1921–1922)

Писание мемуаров в ожидании исхода. «Тени предков». Вопрос о языке. — «Еврейской России не воскреснуть!» — Литовская миссия плохо выполняет свою миссию в деле моего переселения. Вызовы в Берлин. — Что скажет Чека? Как спасти свой архив? — Ликвидация дел в Петербурге. Упаковка книг. — Закрытие комитета помощи голодающим. Расстрел таганцевской группы. — Расширение семьи в тесной обители. — «Удирают» писатели. — Отдых в Царском Селе, в холоде и темноте. «Осенняя песнь Сандомуча». — «История одного преступления». Литовская миссия наконец передает мое дело в Наркоминдел. Запрос у профессора Покровского. Обращение еврейского историка к русскому. — Брошюра «Евреи в царствование Николая II». — Чтение в университете. — Проект письма к Ленину, просьба о предоставлении права эмиграции. — Телеграмма из Ковны о назначении меня профессором Литовского университета. — «Виза наложена». Прощание с Еврейским университетом в Петербурге. — Опасения за архив, дневники и их автора. — Наконец получен паспорт. Ревизоры осматривают мои чемоданы с рукописями; «опасный» архив спасен, — Приключения при отъезде. Бегство из Содома.

Наихудшим временем для меня в советской России были последние десять месяцев перед исходом из «дома рабства», от лета 1921-го до середины весны 1922 г. Представьте себе душевное состояние узника, которому в одно прекрасное утро возвестили свободу и затем в течение трехсот дней, изо дня в день откладывали освобождение. Литовская миссия в Москве, которой из Ковны поручили содействовать моему выезду из России, очень плохо исполняла свою миссию. Сначала она вообще откладывала ходатайство в советском Комиссариате иностранных дел о разрешении мне покинуть Россию. После моих запросов в Ковне и в Москве, миссия испросила у своего правительства письменную ноту о моем деле для представления комиссариату, но тогда дело застряло в недрах советского ведомства. Еврейский юрисконсульт при Литовской миссии уверял меня в письмах, что дело двигается, но проходил месяц за месяцем без всякого результата. Кроме заботы о паспорте для меня и жены, меня терзала забота о том, что я называл «паспортом для моего архива и библиотеки». По советским правилам из России выпускали книги в ограниченном числе, а рукописи после тщательного их просмотра в цензуре. Если бы мой архив попал в цензуру, я бы очутился вместо заграницы в одном из казематов Чека и был бы приговорен к вечному заточению, если не к «высшей мере наказания», ибо содержание дневников уличило бы их автора как непримиримого антибольшевика, готового раскрыть за границей тайны советского режима. Заодно с дневниками и их автором пропал бы и весь архив с огромным манускриптом десятитомной «Истории», предназначенным для печатания за границей. Риск был очень велик, и я придумывал всякие хитрости для спасения дорогих